Очарованье сатаны

Данута-Гадасса не была сильна в географии. Кроме Сморгони, Гомеля, Слуцка, Вильно и еврейских местечек, рассыпанных по черте оседлости, по которой они с Эзрой до самой его смерти мотались с переведенными с французского романтическими мелодрамами и душещипательными романсами, других мало-мальски знакомых и безопасных мест для нее на свете не существовало.

— Мы сейчас были бы где-нибудь в России. Хотя русские и сумасброды, и кутилы, а во хмелю и вовсе могут без всякой на то причины морду расквасить, они, кроме немцев, никого не убивают. Евреев, по-моему, они точно не трогают. Кормится же как-то наш лейтенантик Арончик в Москве, свободно по улицам разгуливает, красоты фотографирует, и, слава Богу, там ему ничего не грозит. С Божьей помощью мы бы добрались до него, и он уж своему брату и матери помог бы рядышком обжиться.

— Немцы с такой скоростью наступают, что через полгода и до Москвы дойдут.

— Ты только на Арончика беды не накликай, — сказала она и вдруг сделала резкий разворот: — Ругаю тебя за то, что не хочешь отсюда никуда уходить, а если говорить по совести, совсем упустила из виду главную причину.

— И что это за причина?

— Еще не известно, как бы я себя повела, может, поступила бы точь-в-точь, как ты. Ведь нет большего счастья, чем жить и умереть на своем месте.

— Я так и не понял: как бы ты поступила? — спросил Иаков, который зачастую не мог докопаться до смысла ее присловий и афоризмов, почерпнутых Бог весть в каких мелодрамах и трагедиях, и надеялся услышать от нее не только о великом счастье умереть на своем месте, но и о чем-то более конкретном.

— Я тоже никуда бы отсюда не уходила. Позорно, спасая себя, бросать тех, кого любишь. Еще царь Соломон тысячу лет тому назад изрек: любовь сильней смерти. Даже неразделенная. И я с ним полностью согласна. — Данута-Гадасса всей грудью набрала в легкие воздух, но не тот, что смешивался в кладбищенской избе со стойким запахом тлена и плесени, а тот, от которого вдруг живительным, бодрящим ветерком в лицо и в сердце повеяло воспоминанием о первой, запретной любви к красавцу и бродяге Эзре, залетевшему в Сморгонь словно с другой планеты и выманившему ее из родового гнезда. — Я понимаю, почему ты отказываешься покидать Литву, я знаю, кто тебя к ней цепями приковывает. Не дед Эфраим, не я, твоя родная мать, не внук мой — первенец твоего брата Арона, не успевший сделать ни одного самостоятельного шага по земле, и не мертвые, которым ты столько лет подряд стелил их последнюю постель, а она… только она…

— Кто? — спросил Иаков, стараясь скрыть от матери немужское подрагивание губ, хотя и не сомневался, кого мать через мгновенье назовет.

— Элишева! — выпалила Данута-Гадасса. — Ты можешь уйти только с ней. Только с ней.

— Но я с ней, мама, уже попрощался, — растрогавшись, сказал Иаков. — Навсегда.

— Попрощался! — передразнила она его. — С любовью, как и с сердцем в груди, можно, дурачок, проститься только одним способом — умерев. Ведь ты ее любишь? Ну чего ты в свои сорок с лишним лет вдруг зарделся, как девица? Ведь ты любишь ее?

Ответить он не успел. За окнами избы неожиданно затарахтела телега, и в голове у наученного горьким опытом Иакова вдруг мелькнуло, что на кладбище за надгробными камнями снова нагрянули мародеры. Не теряя ни минуты, он бросился за своей чешской винтовкой, которая, как метла, торчала в сенях. Вслед за ним с криками «Стреляй первый, иначе они тебя убьют! Первый стреляй!» во двор выбежала босоногая, непричесанная Данута-Гадасса. Когда телега вплотную приблизилась к выкрошенной кирпичной ограде кладбища, она разглядела лохматую гриву лошади и возницу, который лениво пощелкивал в воздухе кнутом, как будто возвещал о своем приезде.

— Ломсаргис, — тихо сказал Иаков и передал винтовку матери.

— Мне-то она зачем? — вскинула та брови. — Ты решил, что в таком виде я ему больше понравлюсь?

— А ты отнеси ее, пожалуйста, в избу и заодно переоденься. Что-то, видно, нехорошее случилось, раз Ломсаргис по дороге на базар свернул к нам на кладбище. Не с Элишевой ли?

— Ну ты сразу — с Элишевой, с Элишевой, — сказала Данута-Гадасса, прижав винтовку к боку. — Что с ней может случиться? Счастливица! Живет себе на хуторе, как у Христа за пазухой. Ни немцев, ни русских, ни этих, с белыми повязками. Коровы, свиньи, куры… Рай, настоящий рай. А может, он за тобой приехал?

— За мной?

— Может, станет тебя в батраки звать. Ведь скоро страда. Что, если я наберусь храбрости и замолвлю за тебя словечко? Когда-то мужчины ни в чем мне не отказывали. Я им, наглецам, отказывала, а они — никогда!

— Не смей. Только унизишься и ничего не добьешься.

— Это же не милостыню просить. Просить работы никогда не стыдно.

— Нет! И еще раз нет.

Данута-Гадасса покосилась на застывшую у ограды телегу, на Ломсаргиса, поправляющего сбрую, и, приглаживая на ходу растрепанные волосы, вооруженная и разочарованная, засеменила в избу.