Очарованье сатаны

Намотав на грядки вожжи, Чеславас цепким взглядом первопроходца окинул раскиданные на пригорках и в низине неброские надгробья с причудливыми письменами и выцветшими шестиконечными звездами и медленно направился к нахохлившейся, как наседка, избе.

— На еврейском кладбище я первый раз, — сказал Ломсаргис и протянул Иакову тяжелую, как лемех, руку. — А ведь на нем столько моих покупателей лежит. Тут, между прочим, покоится жена мастера Гедалье, мать Элишевы. Прошу прощения, имя выскочило у меня из головы.

— Пнина, — подсказал Иаков и пожал протянутую руку.

— Пнина, Пнина, — энергично подхватил Ломсаргис, подчеркивая свою близость к дому Банквечеров. — Она всегда у меня покупала молодую картошку, капусту, мед, ягоды на варенье. Очень любила торговаться, сражалась за каждый цент. До войны главный доход мне всегда приносили евреи.

— Может быть, — равнодушно сказал могильщик, не переставая думать об Элишеве.

— Хорошее было время. Приедешь, бывало, на базар с полной телегой, а возвращаешься на хутор порожняком, — пробубнил Ломсаргис.

Его деловитость и спокойствие показались Иакову какими-то неестественными и нарочитыми.

— С Элишевой ты давно встречался? — спросил Чеславас, враз забыв про покойных покупателей картошки, капусты, меда и клубники на варенье.

— Давно. Последний раз — у вас, в Юодгиряе.

— С тех пор она сюда не заглядывала?

— Больше я ее не видел.

Ему не терпелось спросить у Ломсаргиса, почему тот ищет Элишеву именно тут, на кладбище. Неужели она ушла с хутора, не предупредив своего благодетеля? Но Иаков решил не спрашивать, боясь услышать в ответ что-то недоброе.

— Странно, — только и вымолвил Ломсаргис.

Во дворе появилась запыхавшаяся Данута-Гадасса в своей любимой шляпе с перьями, в длинной, перепоясанной облезлым ремешком юбке, в ботинках.

— Мама, понас Ломсаргис спрашивает: в мое отсутствие Элишева Банквечер сюда не заглядывала?

— Нет. Никто сюда ни в твое отсутствие, ни в мое присутствие не заглядывал. — О мародерах она умолчала. — Сами подумайте, господин хороший, кто сейчас сюда заглянет? Жили мы тут, жили и дожили до того, что нас стороной обходят и жизнь, и смерть.

— А я почему-то был уверен, что Элишева у вас, — промолвил Ломсаргис и снова огляделся вокруг, словно не верил, что они говорят ему правду.

— С ней что-то случилось? — наконец выдавил Иаков, не глядя ему в глаза.

— Не знаю. Я знаю столько же, сколько и вы, но надеюсь, что скоро она снова будет с нами. По-моему, мы на хуторе ее не обижали. Относились как к родной дочери.

Он замолк, как бы ожидая от них подтверждения своей правоты и поддержки.

Но угрюмый Иаков и принаряженная для успешных переговоров Данута-Гадасса, казалось, растеряли все свои слова.

— Однажды она уже пыталась бежать с хутора в Мишкине, к родителям. Тогда мы снарядили погоню, и Эленуте удалось вернуть. Я не стал объяснять ей, что ее близких там, к сожалению, уже нет и никогда не будет, подсадил в седло и прискакал с ней назад, в Юодгиряй.

Рассказ давался ему с трудом. После каждого предложения он делал коротенькую передышку, шмыгал крупным, мясистым носом, оглядывался на телегу, на дремавшую лошадь и скомканным носовым платком вытирал со лба пот.

— На этот раз Элишева перехитрила нас — меня и Рекса. Иаков с ним знаком.

— Знаком, — сказал Иаков. — Свирепый пес.

— Свирепый-то свирепый, но проспал, негодяй… Я утром проснулся, вышел, по обыкновению, прогуляться по двору, а в хлеву — ор, коровы не доены, мычат, как будто их режут, на цепи обманутый пес мечется. Ищу Элишеву там, ищу сям, зову по имени. Никакого отклика. — Чеславас спрятал платок, порылся в глубоком, как нора, кармане, извлек оттуда старый сатиновый кисет, скрутил козью ножку и закурил. — Весь день до самых сумерек мы с Рексом рыскали по зарослям и просекам Черной пущи, и все напрасно. Просто ума не приложу, куда одна среди ночи она могла уйти.

— Домой, — вдруг произнесла притихшая Данута-Гадасса и надвинула на глаза свою шляпу с перьями, чтобы скрыть невольно навернувшиеся слезы.

— Домой?! — задохнулся Ломсаргис. — Вы предполагаете, что без документов, невзирая ни на что, Эленуте решила отправиться домой?

— Да. И это понятно — можно спастись от немцев, но от себя спастись нельзя.

— Что понятно? — понизив до шепота голос, спросил ошеломленный Чеславас.

— Когда человека гонит тоска или вина перед теми, кому он обязан жизнью и кого он любит, ему нипочем никакие опасности и ни в каких документах он не нуждается.

— Но тех, кого Элишева любила, там, в том доме на Рыбацкой улице, как вам известно, уже нет. Там сейчас обосновался новый человек. Полицейский — бывший подмастерье господина Банквечера.

— Ну и что с того, что обосновался? Разве иногда на родной порог не приходят как на разоренную могилу? Чтобы поклониться руинам, постоять молча, нареветься.

— Это, увы, так, — согласился Чеславас, пораженный ее убежденностью. — Я еду на базар, но первым делом заскочу на Рыбацкую. Дай Бог, чтобы все наши дурные предчувствия не оправдались и чтобы я ее там нашел.