Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI—XVII вв

У всех иностранцев, писавших в то время о московских делах, мы обыкновенно читаем панегирики талантам Бориса. Даже Масса, особен­но много клеветавший на Годунова, признает за ним необыкновенные способности правителя и ему именно приписывает заслугу успокоения страны после смерти Грозного. Русские писатели XVII века в их отноше­ниях к Борису представляют любопытнейший предмет для наблюдения. Они писали свои отзывы о Борисе уже тогда, когда в Архангельском московском соборе была "у праваго столпа" поставлена рака с мощами царевича Димитрия и когда правительство Шуйского, дерзнув истолко­вать пути промысла, объявило, что царевич Димитрий стяжал нетление и дар чудес неповинным своим страданием именно потому, что приял за­клание от лукавого раба своего Бориса Годунова. Власть объявляла Бо­риса святоубийцей, церковь слагала молитвы новому страстотерпцу, от него приявшему смерть; мог ли рискнуть русский человек XVII века усомниться в том, что говорило "житие" царевича и что он слышал в чине службы новому чудотворцу? Современная нам ученая критика име­ет возможность объяснить происхождение позднейших житий царевича Димитрия из ранней "повести 1606 года"; она может проследить тот путь, каким политический памфлет постепенно претворялся в исторический источник для агиографических писаний; но в XVII веке самый острый и отважный ум не был в состоянии отличить в житии святого достоверный факт от сомнительного предания. В наше время можно решиться на то, чтобы в деле перенесения мощей царевича Димитрия в Москву в мае 1606 г©да видеть две стороны: не только мирное церковное торжество, но и решительный политический маневр, и даже угадывать, что для Шуй­ского политическая сторона дела была важнее и драгоценнее. Но рус­ские люди XVII века, если и понимали, что царь Василий играл святыней, все же не решались в своих произведениях ни отвергать его свидетельств, ни даже громко их обсуждать. Один дьяк Иван Тимофеев осмелился пря­мо поставить пред своим читателем вопрос о виновности Бориса в смер­ти царевича, но и то лишь потому, что в конце концов убедился в вине Бориса и готов был доказывать его преступность. Он решался спорить с теми, кто не желал верить вине Бориса: "где суть иже некогда глаголю- щии, яко неповинна суща Бориса закланию царскаго детища?", спраши­вает он, принимаясь собирать улики на Годунова. Но Тимофеев - исклю­чение среди пишущей братии его времени: он всех откровеннее, он про­стодушно смел, искренен и словоохотлив. Все прочие умеют сдержать свою речь настолько, что ее смысл становится едва уловимым; они пред­почитают молчать, чем сказать неосторожное слово. Тем знаменатель­нее и важнее для историка две особенности в изложении дел Бориса не­зависимыми и самостоятельными русскими писателями XVII века. Если исключим из их числа таких односторонних авторов, как панегирист Бо­риса патриарх Иов и панегирист Шуйских автор "повести 1606 года", то сделаем над прочими такое наблюдение: во-первых, они все неохотно и, очень осторожно говорят об участии Бориса в умерщвлении царевича Димитрия, а во-вторых, они все славят Бориса как человека и правителя. Характеристика Бориса у них строится обыкновенно на красивой антите­зе добродетелей Бориса, созидающих счастье и покой Русской земли, и его роковой страсти властолюбия, обращающей погибель на главу его и его ближних54. Вот несколько тому примеров. В хронографе 1616— 1617 года, автор которого, к сожалению безвестный, оставил нам хоро­шие образчики исторической наблюдательности и литературного искус­ства, мы читаем о смерти царевича одну только фразу, что он убиен "от Митки Качалова да от Данилки Битяговскаго; мнози же глаголаху, яко- же убиен благоверный царевич Дмитрий Иванович Углецкой повелени­ем московскаго боярина Бориса Годунова". Далее следует риторическое обращение ко "злому сластолюбию власти", которое ведет людей в пагу­бу, а в следующей главе дается самая благосклонная оценка Борису как человеку и деятелю. Упокоив и устроив свое царство, этот государь, "ес­теством светлодушен и нравом милостив", цвел "аки финик листвием до­бродетели". Он мог бы уподобиться древним царям, сиявшим во благоче­стии, "ащебы не терние завистные злобы цвет добродетели того помра­чи". Указывая на эту пагубную слабость Бориса, автор сейчас же замеча­ет: "но убо да никтоже похвалится чист быти от сети неприязньственнаго злокозщ>ствия врага", т.е. дьявола. Итак, об участии Бориса в углицком убийстве автор упоминает с оговоркою, что это лишь распространен­ный слух, в не твердый факт. Не решаясь его отвергнуть, он, однако, от- сносится к Борису как к жертве "врага", который одолел его "злым слас­толюбием власти". Гораздо больше, чем вине Годунова в смерти цареви­ча, верит автор тем "хитростройным пронырствам", с помощью кото­рых Борис отстранил Романовых от престола в 1598 году. Эти пронырст­ва он скорее всего и разумеет, говоря о "завистной злобе" Годунова. В остальном же Борис для него - герой добродетели. С жалостливым со­чувствием к Борису говорит он особенно о том, как внезапно была низ­ложена врагами "доброцветущая красота его царства". Знаменитый Ав- раамий Палицын не менее осторожен в отзывах о роли Бориса в углиц­ком уезде. По его словам, маленький царевич говорил и действовал "не­лепо" в отношении московских бояр и особенно Бориса. Находились лю­ди "великим бедам замышленницы", которые переносили все это, десяте- рицею прилыгая, вельможам и Борису. Эти-то враги и ласкатели "от многие смуты ко греху сего низводят, его же, краснейшаго юношу, отсылают и не хотяща в вечный покой". Итак, не в Борисе видит Пали­цын начало греха, а в тех, кто Бориса смутил. Ничего больше келарь не решается сказать об углицком деле, хотя и не принадлежит к безуслов­ным поклонникам Годунова. Следуя основной своей задаче - обличить те грехи московского общества, за которые бог покарал его Смутою, - Па­лицын обличает и Бориса, но углицкое дело вовсе не играет роли в этих обличениях. Обрушиваясь на Бориса за его гордыню, подозрительность, насилия, за его неуважение к старым обычаям и непочтение к святыне, Палицын вовсе забывает о смерти маленького царевича и, говоря "о на­чале беды во всей России", утверждает, что беда началась как возмездие за преследование Романовых: "яко сих ради Никитичев-Юрьевых и за всего мира безумное молчание еже о истинне к царю". И в то же время, как далеко ни увлекает писателя его личное нерасположение к Годунову, умный келарь не скрывает от своих читателей, что Борис умел сначала снискать народную любовь своим добрым правлением - "ради строений всенародных всем любезен бысть". Кн. И.А. Хворостинин, так же как и Палицын, холоден к Борису, но и он, называя Годунова лукавым и влас­толюбивым, в то же время слагает ему витиеватый панегирик; на убие­ние же Димитрия он дает читателю лишь темнейший намек, мимоходом, при описании перенесения праха Бориса из Кремля в Варсонофьев мона­стырь. Высоко стоявший в московском придворном кругу князь И.М. Катырев-Ростовский доводился шурином царю Михаилу и уже по­тому был обязан к особой осмотрительности в своих литературных отзы­вах. Он повторил в своей "повести" официальную версию о заклании ца­ревича "таибниками" Бориса Годунова, но это не стеснило его в изложе­нии самых восторженных похвал Борису. Ни у кого не найдем мы такой обстоятельной характеристики добродетелей Годунова, такой открытой похвалы его уму и даже наружности, как у князя Катырева. Для него и сам Борис - "муж зело чуден" и дети его, Федор и Ксения, - чудные отро- чата. Симпатии Катырева к погибшей семье Годуновых принимают какой-то восторженный оттенок. И сами официальные летописцы ХУП века, поместившие в Новый Летописец пространное сказание о уби­ении царевича по повелению Бориса, указали в дальнейшем рассказе о воцарении Годунова на то, что Борис был избран всем миром за его "праведное и крепкое правление" и "людем ласку великую". Так во всех произведениях литературы XVII века, посвященных изображению Сму­ты и не принадлежащих к агиографическому кругу повествований, лич­ность Бориса получает оценку независимо от углицкого дела, которое или замалчивается или осторожно обходится. Что это дело глубоко и мучительно затрагивало сознание русских людей Смутной поры, что роль Бориса в этом деле и его трагическая судьба действительно волно­вали умы и сердца, - это ясно из "временника" Ив. Тимофеева. Тимофе­ев мучится сомнениями и бьется в тех противоречиях, в которые повер­гают его толки, ходившие о Борисе. С одной стороны, он слышит обви­нения в злодействах, насилиях, лукавстве и властолюбивых кознях; с дру­гой - он сам видит и знает дела Бориса и сам чувствует, что одним необ­ходимо надо сочувствовать, а другие должно осудить. Он верит в то, что нетление и чудеса нового угодника Димитрия - небесная награда за непо­винное страдание, но он понимает и то, что подозреваемый в злодействе "рабоцарь" Борис одарен высоким умом и явил много "благодеяний к мирови". Как ни старается Тимофеев разрешить свои недоумения, в кон­це концов он сознается, что не успел разгадать Бориса и понять, "откуду, се ему доброе прибысть". "В часе же смерти его, - заключает он свою речь о Борисе, - никтоже весть, что возъодоле и кая страна мерила пре- тягну дел его: благая, ли злая"55.