Одиссей Полихроніадесъ

Я, хоть немного, но пилъ вино и былъ очень сытъ, и весьма радъ, и всми доволенъ. Пошелъ я въ свою пріятную комнатку; зажегъ свчу, распустилъ немного кушакъ, легъ на диванъ и досталъ опять газету, въ которой мое смиренное имя стояло рядомъ съ именами столькихъ знаменитыхъ людей.

Я прочиталъ снова корреспонденцію Исаакидеса; и, несмотря на то, что въ ней было для меня столько лестнаго, я, читая ее во второй разъ, сталъ понимать, что есть тутъ ложь… будто бы мы, христіане, здсь ни кушать, ни спать, ни веселиться… ни ходить по улиц не можемъ. А дерутся? Гд же не дерутся?.. Когда и въ свободной Эллад лодочникъ убилъ даже матроса! И ясне вдругъ чмъ вчера поутру мн стали слова Благова: «не въ страданіяхъ христіанъ вопросъ, потому что вовсе ужъ не такъ велики они, а въ ихъ желаніяхъ».

«И въ Турціи, думалъ я, разв худо живется человку, когда онъ счастливъ, какъ я теперь», и такъ я задумался надъ этимъ, что и не замтилъ, какъ на боковой двери поднялась занавска и вошла Зельха.

Она подкралась къ моему дивану, кинулась ко мн и сла съ громкимъ смхомъ около меня. Въ первый разъ сегодня увидалъ я, что она такъ весела и такъ часто смется. Исповдуюсь и признаюсь теб, мой другъ, я только теперь понимаю… до чего я тогда ей самъ обрадовался!

Я поспшилъ подвинуться и дать ей больше мста и спросилъ ее ласково, устала ли она.

— Устала, — отвтила она, улыбаясь, и потомъ молча стала глядть на меня.

Мы поговорили о разныхъ предметахъ, совсмъ постороннихъ. Наконецъ я взялъ ее за руку и спросилъ, сняла ли она перчатки… «Сняла», — отвчала она. Потомъ приблизила мою руку къ лицу своему и безцремонно понюхала ее и сказала: «Твои руки хороши, толще моихъ, только он ничмъ не пахнутъ, а мои пахнутъ духами левантинскими».

— Ты любишь консулосъ-бея? — спросилъ я ее.

— Очень люблю, — отвтила она. — Онъ мн сегодня еще четыре золотыхъ далъ.

— Люди говорятъ, у него есть любовь къ теб, Зельха… такая, знаешь… большая…

— Кто знаетъ! — сказала она уже боле серьезно и положила себ въ ротъ мастику и начала жевать ее.

— А ты любишь его? — еще спросилъ я ее.

— Еще разъ спрашиваешь, — сказала она съ досадой. — Люблю, онъ много мн дарилъ, онъ какъ отецъ мн.

Тогда я убдился, что съ ней надо говорить ясне, и спросилъ у нея о томъ же ясне и грубе и прибавилъ:

— Правда ли это?

— Ба! — воскликнула она… — Нтъ, это неправда.

Я молчалъ, глядлъ, и сердце мое все сильне и сильне билось, мн было страшно; только я все-таки не выпускалъ ея руки изъ моей. Забылъ теперь и Благова, и вс вопросы высшей политики, и совты родителей, и отца Арсенія, и мою собственную славу, прогремвшую благодаря Исаакидесу по всей Эллад и по Турціи, я теперь думалъ только о томъ, когда пріятне держать мн эту неврную, агарянскую маленькую руку, тогда ли, когда я слышу подъ пальцами моими нжный скрипъ шелку, или тогда, когда эта рука безо всего?

Наконецъ она спросила меня: «Хочешь этой мастики?» Я сказалъ: «Хочу».

Она нагнулась…

Прощай, прощай, моя невинность, моя чистота! Прощай навки, стыдливость цломудрія! Я обнялъ ее, и мы стали съ ней цловаться.

Въ большихъ комнатахъ вдали опять заиграла музыка, опятъ начали пть цыгане. Тогда намъ стало еще пріятне. Она брала меня руками за лицо, и поднимала вверхъ мой отроческій подбородокъ, и цловала его, и цловала шею, и говорила:

— А я тебя, кузумъ, очи мои, гд ни поцлую, везд мн нравится.

Это становилось нестерпимо! Страшная стрлка все глубже проникала въ мою душу, взволнованную и растерянную среди столькихъ сильныхъ для меня ощущеній въ эти дни.

Я хотлъ бы отвтить ей что-нибудь благоразумное, но благоразумнаго не нашлось у меня ничего; и я сказалъ только на это вздыхая:

— И я тебя сегодня очень полюбилъ, моя душенька.

Вдругъ приподнялся занавсъ на дверяхъ, и вошелъ Благовъ.

Мы оба молча и тихо поднялись съ дивана. Но у меня дрожали ноги, и я не видалъ отъ страха и стыда, что выразило лицо грознаго моего покровителя.

Я слышалъ только голосъ его, какъ всегда спокойный, какъ всегда тихо-повелительный и скорй ласковый на этотъ разъ, чмъ гнвный.

— Зельха! — сказалъ онъ ей. — Иди скоре, тебя вс ждутъ. Танцуй еще разъ.

А мн онъ ничего не сказалъ. О! лучше бы онъ скоре сказалъ мн что-нибудь укоряющее… Онъ пропустилъ ее въ дверь прежде себя. Занавсъ запахнулся за ними, и я остался одинъ, мгновенно отрезвленный раскаяніемъ и страхомъ.

Я не вышелъ боле никуда изъ моей комнаты.

Я сидлъ и твердилъ себ: «Боже! Что сдлалъ я, окаянный! Маменька моя милая, пожалй меня глупаго, одинокаго на чужбин!.. Если онъ соперникъ мн, какъ говоритъ Бостанджи-Оглу, онъ возненавидитъ и прогонитъ меня. Если это неправда, если онъ ни въ чемъ не повиненъ, онъ можетъ быть тоже прогонитъ меня завтра какъ развращеннаго юношу изъ жилища своего и скажетъ отцу моему всю правду!»