Одиссей Полихроніадесъ

Насилу дождался я окончанія классовъ и побжалъ въ консульство, чтобъ узнать скорй, скорй мой приговоръ.

Пришелъ… Ахъ! Какъ тутъ все хорошо! Какъ все пестро! Какъ пахнетъ духами и свжимъ деревомъ новой постройки! И какъ красива хрустальная плоская ваза съ фруктами, которая уже давно готова посреди стола на блой скатерти съ узорами, отливающими въ нчто еще боле блое. Ахъ… ахъ…

Вотъ и Алеко. Какъ онъ мн улыбается. Вотъ добрые и почтенные кавассы наши (наши, наши!.. не насмшка ли это теперь?) Вотъ мой черноглазый, круглолицый и румяный другъ Кольйо. Вотъ рыцарь мой съ копьемъ на зеленой штор… Прощай, моя комнатка…

Вотъ раздались эти страшные, эти легкіе и твердые, эти столь знакомые, рзкіе шаги… Дверь отворилась…

— Здравствуй, Одиссей…

Руки не подалъ, и мы сли кушать…

Прошелъ еще день, прошло еще два дня… Все то же…

Восходъ солнца и молитва, рыцарь съ копьемъ, Алеко и Кольйо, училище и трудъ упорный… потомъ завтракъ…

«Здравствуй, Одиссей!»

Потомъ — обдъ и вечеръ, ночь…

Иногда «прощай, Одиссей!»

Иногда и того нтъ.

Ни руки, ни выговора, ни гнва, ни улыбки, ни привтствія…

О! тайна, мучительная тайна… Кто мн разгадаетъ тебя, прекрасный и убійственный сфинксъ великой Московіи!?

Къ кому пойти? кому открыться?..

Что замыслилъ онъ? Или было темно у дивана, и онъ ничего не видалъ… Нтъ! Это невозможно, свча горла близко, и было такъ свтло, что я видлъ, какъ выпадали изъ-подъ фески ея небольшія… самыя маленькія пряди волосъ… Ахъ, зачмъ, зачмъ эти волосики были такъ пагубны и милы…

Могъ ли онъ не видать, какъ

она сидла, если я видлъ эти проклятыя кисточки Веліара! Видно — онъ ршилъ ждать до поры до времени… Видно, мн рано или поздно, но придется возвратиться въ первобытное состояніе моего ничтожества!..

Жалкій, безпомощный райя, Одиссей — и только!.. Опять тебя могутъ турки оскорбить безнаказанно, избить, даже убить, какъ хотли они убить отца моего на Дуна…

О Суццо, Александръ Суццо мой, о «необузданный» пвецъ свободы, котораго такъ высоко цнилъ даже самъ Несториди, не ты ли въ поэм твоей, Александръ, такъ воскликнулъ:

Столько слезъ должно и крови, и страданій, и побдъЦпью рабства завершиться!

Лучше всего было бы открыть сердце свое отцу Арсенію… Я и хотлъ это сдлать, но вотъ что случилось.

На второй изъ этихъ четырехъ дней тихаго и скучнаго томленія я забжалъ къ нему съ намреніемъ все разсказать, но старецъ охладилъ меня тмъ, что съ перваго слова спросилъ, съ проницающею строгостью взгляда:

— Ну, что, какъ ты живешь въ великомъ свт теперь? Иродіада все волнуется, все пляшетъ, все головы твоей требуетъ?..

Я отвтилъ почтительно, но сухо, и не ршился ни о чемъ ему говорить… Если онъ такъ подозрительно смотритъ за то только, что Иродіада пляшетъ, то что же онъ скажетъ, когда я сознаюсь ему, что я лобзалъ Иродіаду лобзаніемъ преступной любви…

Потупивъ очи, какъ подобаетъ у насъ смиренному отроку предъ старцемъ, я отвчалъ ему на вс его вопросы о политическихъ длахъ, о здоровь консула, объ отц моемъ; но о гор и грх своемъ не сказалъ ничего…

Встртилъ я также въ тотъ же самый день и попа Косту въ консульской зал. Онъ шелъ озабоченный, и хотя внизу ему сказали, что Благовъ заперся, занятъ и не веллъ никого принимать, но онъ не унывалъ и непремнно хотлъ его видть…

Онъ попросилъ меня доложить консулу; я отказался, и онъ, топнувъ ногой и скрипнувъ зубами, ршился подождать въ зал, чтобъ улучить минуту, когда можно будетъ сказать Благову два слова.

Онъ сталъ у окна и, заложивъ по обычаю своему руки въ карманы подрясника, вздыхая отъ нетерпнія, смотрлъ куда-то…

И я смотрлъ долго, но не на видъ изъ окна, а на самого попа Косту, размышляя, что «вдь и онъ іерей, и хотя святый Янинскій и отнялъ у него приходъ за вмшательство въ неподобающія дла, но все-таки рукоположенія онъ не лишенъ и многоопытенъ въ жизни…»

Я подошелъ къ нему тихо и сказалъ ему робко:

— Отче, я имю нчто очень важное вамъ сообщить.

Попъ Коста, съ изумленіемъ и досадой обратясь ко мн, сказалъ:

— Важное дло? говори… Только говори скоре.

— Я хотлъ вамъ сказать, отче, что я родителями всегда былъ содержимъ въ удаленіи…

Попъ Коста слегка еще разъ притопнулъ ногой, и очи его помрачились:

— Безъ многословія! — замтилъ онъ строго.

— Отче, я согршилъ и теперь…

Попъ Коста, почти съ презрніемъ окинувъ меня взоромъ, перебилъ меня быстро:

— Согршилъ? Ну, что же? Согршилъ — умолкни!

Я въ ужас отступилъ отъ него.

— Да это Богъ Каину сказалъ: «Согршилъ — умолкни!»