Одиссей Полихроніадесъ

И тогда вс начинаютъ громко смяться… Кольйо сначала смется самъ, озираясь на всхъ и еще не понимая, въ чемъ дло… Но одинъ изъ архонтовъ отечески говоритъ ему:

— Не надо длать того, Николае, чего ты не знаешь… Эта краска, посредствомъ особаго тонкаго способа, нарочно для красоты наводится… Надо простить его безграмотности и варварству, господинъ консулъ…

А Благовъ говоритъ съ улыбкой:

— Я не сержусь… Мн нравится это… Точно самоваръ русскій!..

И вс опять засмялись.

И сошелъ внизъ Кольйо, вс ему кричатъ, и Бостанджи-Оглу, и поваръ, и Маноли:

— Кольйо! Гд самоваръ? Кольйо! Самоваръ ты видлъ, Кольйо?..

И, разсказывая мн это, Кольйо мало-по-малу одушевлялся, печальное лицо его стало выражать энергическое отчаяніе, и онъ, наконецъ, воскликнулъ, вставая и ударяя себя въ грудь…

— Нтъ, Одиссей, нтъ!.. Я долженъ погибнуть… Я дуракъ! Я несчастный человкъ. У всякаго человка, Одиссей, самолюбіе есть… Я не могу этого вынести… не могу… Я утоплюсь… я уйду въ разбойники! И пустъ я погибну… Пусть я погибну! Несчастный я!..

— Постой, Кольйо, — сказалъ я ему. — Вдь одна эта лампа что такое?.. Вотъ если бы грхъ, если бы гласъ совсти твоей…

Кольйо съ досадой отвернулся.

— Что ты говоришь мн, Одиссей мой, гласъ совсти… Оставь это, слушай… Нтъ, ты слушай, Одиссей мой, что я теб скажу.

И онъ опять слъ и съ глубокимъ чувствомъ началъ разсказывать мн, что съ нимъ случалось еще прежде, сколько онъ длалъ разныхъ глупостей и ошибокъ въ консульств и «какое у этого человка» (то-есть у Благова) терпніе. Важне же всего было то, что во время путешествія ихъ по Эпиру и Македоніи Кольйо потерялъ въ кофейн однажды девять золотыхъ лиръ, которыя поручилъ ему Благовъ на мелкіе дорожные расходы. Онъ изображалъ мн свой ужасъ, свое отчаяніе… свой стыдъ, свою мучительную боязнь, что Благовъ сочтетъ его за наглаго вора и тотчасъ же прогонитъ его…

Тутъ ужъ и я искренно ужаснулся, услышавъ это, и воскликнулъ:

— Ну, что же онъ? Что же?

— Ничего, — отвчалъ Кольйо. — Что я теб скажу? Совсмъ ничего… Я сталъ предъ нимъ и, простирая руки къ небу, сказалъ ему со слезами: «Прошу васъ, эффенди, именемъ Бога прошу васъ, не думайте, что я ихъ укралъ или истратилъ… Лучше просто прогоните меня, какъ безумнаго». А онъ такъ смотритъ (и Кольйо открылъ какъ можно больше глаза)… такъ смотритъ и говоритъ мн очень любезно и кротко: «Нтъ, я теб врю, Кольйо! Успокойся!»

Кольйо, одушевившись, не умолкалъ, и я не находилъ долго возможности передать ему то, что меня тревожило. Онъ разсказалъ мн посл этого еще много разнаго о томъ, какъ, не желая, чтобы турки-жандармы прежде его подскакали держать поводъ и стремя Благову, когда онъ останавливается и сходитъ съ коня, попробовалъ подскочить самъ и полетлъ внизъ головой съ сдла; а Благовъ сказалъ ему: «Нтъ, ужъ пусть лучше турки!» Потомъ какъ въ посольств русскія дамы призывали его, чтобы смотрть его одежду, и трогали ее и какъ ему было это стыдно… И какъ онъ не зналъ, куда ему дть руки; а одинъ старикъ сказалъ по-русски: «Добрая, предобрая рожа!» И эти слова перевелъ ему докторъ болгаринъ по-гречески и подтвердилъ ихъ самъ и, наконецъ, какъ г. Благовъ хотлъ отпустить его только за то одно, что раза два фустанелла его была грязна и руки не совсмъ чисты; онъ не сталъ и разговаривать съ нимъ много, а положилъ жалованье ему на столъ и спросилъ: «Отчего ты, Кольйо, не одлся почище, когда я это люблю? Скажи правду». «Тягощусь переодваться», сказалъ ему Кольйо по совсти. «Значитъ, ты не можешь больше служить мн; вотъ твои деньги».

— Такъ сказалъ Благовъ. И никогда еще я не видалъ у него въ лиц такой злости, — прибавилъ Кольйо.

Насчетъ этой злости Кольйо имлъ свое тонкое соображеніе. Онъ приложилъ плутовски палецъ къ виску и сказалъ:

Полагаю, что это при другихъ въ столиц онъ хотлъ быть еще строже насчетъ чистоты… Такъ я думаю…

— Что жъ ты сдлалъ тогда? — спросилъ я.

— Я постоялъ немного за дверью, подумалъ и, возвратившись, сдлалъ ему земной поклонъ и сказалъ: «Простите! Я буду впередъ гораздо чище». А онъ: «Не надо быть глупымъ», и больше ничего.

Вс эти разсказы Кольйо были неутшительны для меня. Они не только не объясняли мн ничего, напротивъ того, они еще больше туманили мою мысль…