Одиссей Полихроніадесъ

Сегодня, когда душа моя вдругъ успокоилась и смягчилась отъ радости, что все мн прощено, я смотрлъ на эти высоты еще съ большимъ чувствомъ. Он краснли все боле и боле отъ заката, и я думалъ, что врно и въ маленькомъ этомъ Линьядес, котораго блые домики такъ хорошо видны отсюда, теперь блещутъ стекла въ пурпурныхъ лучахъ заката такъ, какъ блистали они въ сел Джудила нсколько мсяцевъ тому назадъ, когда, перезжая съ отцомъ въ Янину, я въ послдній разъ оглянулся назадъ. Такъ я думалъ, хотя этого я видть не могъ.

Я давалъ себ еще разъ слово быть благоразумнымъ, цломудреннымъ и трудолюбивымъ и напоминать себ постоянно, что отецъ мой старается и что у него болятъ глаза и некому будетъ чрезъ нсколько лтъ, кром меня одного, быть опорой семь…

Зельха была очень далека теперь отъ моихъ мыслей; мн непріятно было даже вспомнить объ ней, какъ ребенку долго противно вспомнить о сладкомъ кушань, которымъ онъ неосторожно пресытился и тяжело занемогъ.

Въ такомъ созерцаніи засталъ меня Кольйо. Онъ вошелъ улыбаясь и сказалъ мн тотчасъ же садясь:

— Я, Одиссей, перемнилъ мысли теперь… Такая прекрасная погода. Консула дома нтъ. Пойдемъ вмст за городъ погулять. Тамъ я разскажу о себ кой-что… такое, что ты давеча спрашивалъ. Я хочу разсказать теб, какъ на остров Іакинт95 я видлъ на рук у одного молодца-грека нарисованную даму въ плать и съ букетомъ. И какъ нарисована! Какая живопись на кож человческой! Какъ икона!.. Послушай… Вставай, пойдемъ…

Каково мн было это слышать? Каково испытаніе мужеству? Я понималъ, что онъ издали съ этого острова Іакинта подкрадывался къ исторіи своего голубого кипариса, которую узнать я просто алкалъ…

Я понималъ къ тому же, что теперь за городомъ должно быть очень пріятно… Мн представилась веселая зелень долины и одинъ домикъ около мощеной дороги направо, и вдали ханъ, и темная дубовая роща около монастыря Перистера, которую я очень любилъ. Съ Кольйо мн всегда было весело… И воздухъ въ окно прилеталъ прохладный и душистый…

Но я превозмогъ себя и, подавляя глубокій вздохъ, сказалъ, обращаясь къ Кольйо:

— Нтъ, иди, Кольйо мой бдный, одинъ! а у меня теперь дло спшное есть… Не обидься, что я теб отказываю! Прости мн…

Кольйо сказалъ: «Пиши, пиши!» и ушелъ.

А я тотчасъ же слъ за столъ мой и началъ чисто и крупно переписывать статистику съ величайшимъ терпніемъ…

И посл обда весь вечеръ и за полночь я писалъ и на другое утро отправилъ г. Благову такъ много и такъ хорошо написаннаго, что онъ съ Кольйо веллъ передать мн т три золотыхъ и сказать: Очень хорошо! прекрасно! благодарю!

Чего мн было еще боле желать… Глупая любовь моя, казалось мн, утекла совсмъ вмст со снгомъ…

Прошелъ морозъ, прошла любовь. Морозъ еще вернется хоть на будущій годъ; неразуміе — никогда!..

Прочно лежитъ мой камень теперь у вершины горы, на которую водруженъ столъ Бостанджи-Оглу, покрытый зеленымъ сукномъ. О! гора моя, гора тучная, гора усыренная, надъ которой паритъ такъ всемощно двуглавый орелъ Гиперобойрейской державы…

Однако?.. Лучъ сомннія…

Смотри, Одиссей, смотри ты, впрочемъ!.. Вдь все-таки ты не знаешь — видлъ ли онъ что-нибудь тогда на диван, или ничего не видалъ…

Смотри ты… Берегись, злополучный!

III.

Конечно, чувство мое къ «забавной турчанк» было вовсе не глубоко и такъ противорчило всмъ правиламъ и началамъ, которыя я всосалъ съ молокомъ моей доброй и богобоязненной матери, что я не только не искалъ поддерживать его игрою фантазіи, но скоре стыдился его искренно и всячески радъ былъ подавить его въ сердц моемъ.

Какъ всякій молодой христіанинъ, выросшій въ Турціи подъ властью турокъ, я всякое вмшательство, прямое или косвенное, явное или сокровенное, всякую интригу или демонстрацію счпталъ несравненно важне сердечныхъ и романтическихъ чувствъ… О всякой любви вн законнаго и освященнаго церковью брака окружавшіе меня съ дтства люди говорили, — кто съ презрніемъ и насмшкой, а кто съ отвращеніемъ и ужасомъ… «Блудница» и «прелюбодйца» были два имени, которыя безъ оттнковъ и уступокъ давались всмъ тмъ женщинамъ, которыя изрдка, среди строгаго и однообразнаго стиля нашей вковой византійской жизни, разрывали на себ покровъ стыда и цпи чтимаго обычая… О «симпатическихъ и милыхъ» падшихъ женщинахъ, о мужчинахъ высокаго ума, которые романтическую, нжную и томительную, но преступную страсть считали бы дломъ философскимъ и высокимъ, не мене важнымъ, чмъ сама наука, и гораздо боле занимательнымъ, чмъ политика, — о такихъ мужчинахъ едва ли и слышалъ у насъ кто-нибудь (кром Коэвино, который бредилъ подобными предметами и былъ за то посмшищемъ всего города).

Отецъ мой о любви почти никогда не говорилъ, хотя самъ и женился по чувству и при условіяхъ особенно поэтическихъ.