Одиссей Полихроніадесъ

Прошелъ молодой злодй-красавецъ. Прошелъ и ушелъ, и я больше никогда не видалъ его… Но такъ мн до сихъ поръ кажется удивительнымъ и страннымъ, что такой нжный и такой юноша, полный достоинства и изящества, рзалъ самъ христіанъ, обагрялъ горячею кровью эти почти женскія руки, заложенныя теперь такъ равнодушно за спину; потерялъ даже ножны свои въ борьб, — такъ мн все это кажется страннымъ, что стоитъ мн только подумать о первой молодости моей и объ Янин, такъ одно изъ первыхъ лицъ, которыя представляются воображенію моему какъ живыя — это Джефферъ-Дэмъ съ поднятыми къ балкону нашему на минуту равнодушными черными очами, въ блой фустанелл, которая чуть-чуть качается, когда онъ ступаетъ по камнямъ, и руки его за спиной, на которыхъ и слдовъ христіанской крови какъ будто не видно…

И не мы одни съ Кольйо обратили вниманіе на прекрасную наружность этого безстыднаго убійцы. Люди, гораздо больше насъ знающіе, что такое «изящное», замтили ее.

У насъ былъ разъ какъ-то запросто австрійскій консулъ. (Благовъ его продолжалъ предпочитать всмъ своимъ товарищамъ, и они часто бывали другъ у друга.)

Ашенбрехеръ больше нашего восхищался красотой молодого бея. Именно больше нашего. Мы съ Кольйо по-дтски считали обязанностью, такъ сказать, нашей умалчивать по возможности обо всемъ, что можетъ встртиться въ мусульманахъ мало-мальски хорошаго, и особенно въ мусульманахъ злыхъ; мы не осмливались выразить другъ другу то, что насъ поразило, и понявъ, конечно, молча другъ друга, сказали только: «какъ глядитъ!..»

Ашенбрехеру не было, конечно, никакой нужды или потребности скрывать свои впечатлнія, и онъ хвалилъ громко и восторженно: «Quelle beaut'e! Ah! Ce costume mirabolent! Mais c’est fabuleux! c’est curieux au plus haut d'egr'es!.. Какая жалость, что этотъ молодой человкъ такой преступникъ, такой негодяй!..»

На это Благовъ отвчалъ ему при насъ съ веселостью (онъ всегда при Ашенбрехер былъ въ дух):

— Я жалю о другомъ… И я его видлъ, и отдаю справедливость и костюму его и наружности; и даже такъ оцнилъ все это, что пожаллъ объ одномъ: отчего я здсь не всемогущій сатрапъ… я сначала выписалъ бы изъ Италіи живописца, чтобы снять съ него портретъ, а потомъ повсилъ бы его… я не говорю: посадилъ бы его на колъ… потому что, какъ вы знаете, теперь это не принято… но я повсилъ бы его тоже картинно: при многолюдномъ сборищ и христіанъ, и турокъ, чтобы турки учились впередь быть осторожне… И самъ присутствовалъ бы при этой казни… Я не шучу…

— О! — воскликнулъ, смясь, австріецъ, — какое нероновское соединеніе артистическаго чувства и кровожадности… О!..

Благовъ немного покраснлъ и отвчалъ:

— Что жъ Неронъ?.. Вотъ разв мать… Это конечно… Но нельзя же уврять себя, что пожаръ Рима былъ не красивъ…

— Ecoutez!.. — воскликнулъ Ашенбрехеръ, — вы сегодня ужасны!..

И, перемнивъ разговоръ, онъ началъ доказывать, что турки ршительно неисправимы и что вс надежды, возлагаемыя на нихъ въ Европ, напрасны… Это истлвающая нація!.. У нихъ есть сила только противу беззащитныхъ и слабыхъ, какъ напримръ въ Сиріи, а наказывать преступленія они не хотятъ или не умютъ…

Но Благовъ былъ въ этотъ день хотя и веселъ, но въ самомъ дл ужасенъ…

— Зачмъ же вы всегда помогаете имъ подъ рукой? — спросилъ онъ безъ церемоніи и все съ тмъ же сіяющимъ побдоноснымъ лицомъ.

Ашенбрехеръ, впрочемъ, вышелъ изъ затруднительнаго положенія очень мило…

Онъ воскликнулъ:

— Послушайте! Что жъ намъ длать противъ такого колосса какъ вы? Ваша Россія — это какой-то наивный Баобабъ! Она растетъ невинно, какъ дерево… Все не хочетъ завоеваній, всего боится, и все около нея трещитъ, какъ старый заборъ… Чего хотятъ ваши государственные люди — никто никогда понять не можетъ… Voyons, soyuz-donc bon enfant… Avoyez, que j’ai raison.

Но Благовъ отвтилъ ему на это такъ:

— Это очень зло, то, что вы говорите. Вы кажется хотите этимъ сказать, что мы, русскіе, сами не понимаемъ чего хотимъ… Бываетъ положимъ и такъ… но не всегда.

— А! А!.. — восклицалъ Ашенбрехеръ. — Разсказывайте!.. Никогда, никогда этого не бываетъ! Я хочу только сказать, что ваши государственные люди умютъ желать именно того, чего требуетъ минута; c’est organique… Ихъ воля необходимое проявленіе того, такъ сказать, естественнаго роста… о которомъ я говорю… Тмъ хуже!.. Тмъ хуже для насъ! Поставьте же, наконецъ, себя на мсто Австріи! — прибавилъ онъ съ жестомъ шуточнаго отчаянія.

— Ставлю, ставлю, — снисходительно сказалъ Благовъ.