Одиссей Полихроніадесъ

Онъ хвалилъ старика Гриваса; разсказывалъ, что онъ у себя въ имніи ходитъ самъ вмст съ рабочими въ національной одежд и длинною скирой рубитъ колючіе кусты… И прибавлялъ, что одно только не хорошо: «Гривасъ становится страшенъ для свободы эллинской. Онъ набираетъ цлое войско охотниковъ, и нтъ ли у него коварныхъ замысловъ?..»

Еще онъ сообщилъ госпож Исаакидесъ, какую онъ траву пьетъ отъ гемороя и сколько было у него прежде мозолей и какъ онъ ихъ свелъ.

Итакъ, нельзя не согласиться, что рчи Вамвакоса были и разнообразны и полны полезныхъ свдній. Все это: Всенаучница аттическая, платье, языкъ укидида и Іоанна Златоуста, ключикъ, свободолюбіе и медицинскія общеполезныя свднія, — это все хорошо…

Но я не могъ ршить наврное, хорошо ли, что головка его мн казалась ужъ очень мала, а бакенбарды велики, и что онъ все глаза поднималъ къ небу и слишкомъ былъ «тарахопіосъ» (многомятеженъ) какъ родъ іудейскій… что онъ былъ безпрестанно на ногахъ, въ то время, когда мы вс сидли истово и чинно на длинномъ диван; или то, что онъ раскидывался на диван уже слишкомъ близко отъ хозяйки… Или вдругъ опять вскакивалъ и начиналъ напвать, чуть не прыгая, псенку любовную (пріятнымъ, впрочемъ, голоскомъ, и опятъ очи къ небу)…

Блая ты моя роза!…И златой ты мой жасминъ!…      Цумба! Цумба!

            Цумба! Цумба!

И такъ онъ то туда, то сюда, и руками, и глазами, и ногами… и голову назадъ, и голову направо, и голову налво… А мы вс — Исаакидесъ, Кольйо, и я, и об госпожи! Исаакидина и матерь ея — сидимъ и смотримъ на него. Не знаю, какъ сказать… какъ будто бы нехорошо… А можетъ быть это происходитъ отъ свободы политическихъ нравовъ въ Греціи и для этого самаго проливали кровь Канарисъ, Міаули и Караискаки! Не знаю!..

Сомнителенъ также показался мн и другой родъ вольности, которую онъ себ позволялъ.

Онъ какъ-то все подпрыгивалъ, сгибая колнки и подобострастно смясь, все обращался къ одной госпож Исаакидесъ, а не къ мужу или къ матери…

— Кирія!.. о! Кирія!.. Вы не поврите, что за энтузіазмъ можетъ пробудить новый пвецъ, котораго я слышалъ…

И вдругъ выпрямился; очи печальныя, одну руку къ сердцу, а другую кверху…

Клятвамъ ты не довряешь…

Вздоховъ знать не хочешь ты!…

И опять, согнувъ колнки и улыбаясь, къ ней:

— Кирія! Кирія!..

О государственныхъ волненіяхъ въ Эллад или о стихотвореніяхъ Суццо говоритъ, языкъ его хорошъ; а насчетъ увеселеній и дамъ: все у него сулье, суаре, гантіа, а не папуціа

, не хоро, не хирофтіа102.

Изо всего обращенія его съ госпожей Исаакидесъ мн показался остроумнымъ одинъ только льстивый вопросъ его этой молодой дам; она вышла по хозяйству приготовить намъ какое-то прохладительное и пригласила съ собой даже Кольйо (который сидлъ скромно въ углу и подобно мн большею частію созерцалъ молча аинянина и слушалъ его), они пробыли тамъ довольно долго.

Едва только возвратилась она, предшествуемая служанкой, которая несла на поднос сладости, какъ Вамвакосъ бросился съ дивана и, устремляясь къ ней навстрчу, воскликнулъ съ отчаяніемъ: «А! госпожа моя, вы насъ вовсе покинули! Мы думали, что вы уже корни пустили тамъ!..»

Это «корни пустили тамъ» мн понравилось.

Такъ продолжалось очень долго. Вамвакосъ занималъ общество; остальные изрдка прерывали его. Такъ продолжалось до тхъ поръ, пока наконецъ онъ не усыпилъ старушку мать госпожи Исаакидесъ. Забывъ свою безмолвную важность, почтенная кирія упала потихоньку на подушки софы и уснула. Дочь, смясь, разбудила ее, и она ушла.

Кольйо сначала долго не показывался въ пріемной — онъ остался въ прихожей и стыдился взойти при аттическомъ льв. Госпожа Исаакидесъ сказала, наконецъ, мужу:

— Смотри, киръ Василаки, бдный Кольйо стыдится и сидитъ внизу. — Исаакидесъ самъ пошелъ за нимъ и, приведя его за руку, какъ смущенную невсту, посадилъ его у стола въ сторон. Кольйо, я видлъ, весь вечеръ посл этого былъ на себя не похожъ… Онъ былъ какъ потерянный (отъ самолюбія и стыда, такъ я думалъ)… Сидлъ облокотившись на столъ, не говорилъ ни слова, изрдка печально улыбался мн, едва отвчалъ на ободрительные вопросы хозяина и хозяйки. А когда ему подавали варенье и кофе, онъ внезапно и судорожно выходилъ изъ своего онмнія, схватывалъ лвою рукой широкій рукавъ своей правой руки, какъ священникъ, желающій благословить, и вовсе безъ надобности такъ высоко и изысканно поднималъ эту руку съ ложечкой надъ подносомъ, какъ будто онъ хотлъ эту ложку вонзить въ желе съ исполинскою силой. Глаза его все время были потухшіе и лицо какъ бы изможденное…

Подъ конецъ вечера Исаакидесъ ласково сказалъ жен:

— Киріакица моя, не утшишь ли ты насъ старымъ винцомъ?

— Съ радостью, съ радостью, — отвтила добрая хозяйка, и вино принесли.

Исаакидесъ наливалъ намъ всмъ тремъ, и мы пили понемножку, даже и Кольйо.

Вьпивъ рюмки по дв, мы вс хоромъ запли всмъ извстную греческую Марсельезу: