Одиссей Полихроніадесъ

А я, устремивъ на него почтительные и лжевнимательные взоры, думалъ про себя, слегка вздыхая, объ одномъ имніи Шерифъ-бея въ полутора часахъ ходьбы отъ города. Унылое мсто!.. Гора, на склон ея блый, старый, пустой, препустой домъ, бдное христіанское селеніе, небольшая, но доходная мельница; мн ужъ слышался шумъ ея каскадовъ… Деревьевъ тамъ очень мало… Видъ, конечно, не веселый, но есть кукуруза въ обиліи, есть и пшеница, и съ нихъ селяне должны, за то что живутъ на моей земл, уплачивать мн два на десять. Хорошо! Они вдь не рабы же, наконецъ, эти соотчичи мои. И Авраамъ былъ богатъ; что жъ такое!.. «Текущу богатству не прилагайте сердца…» Вотъ что нужно. Оно течетъ теперь намъ въ руки само: что жъ я-то длаю худого? Селяне имютъ право удалиться, если имъ непріятно платить. Свобода! Да! Конечно, оно такъ: «печальныя и унизительныя условія политической жизни…» Но вотъ какъ пойдутъ эти чифтлики, станутъ звать отца моего Полихроніадесъ-бей (какъ есть Фотіадесъ-бей); а меня, напримръ, Одиссей-эффенди… И я мысленно повторялъ, какъ бы прислушиваясь въ глубин души моей къ пріятности звука: Фуадъ-эффенди, Рифаатъ-эффенди, Гумбухіанъ-эффенди, Одіанъ-эффенди, Одиссей-эффенди… Нтъ, хороши, дьяволъ ихъ возьми, эти турецкія имена! Да и чмъ же я виноватъ, наконецъ, тоже надо сказать и это. Видно часъ еще намъ эллинамъ освободиться не пришелъ! Всякая власть отъ Бога, и нравы турокъ несомннно смягчаются… Надо бы какъ-нибудь это право! Да, впрочемъ, Благовъ молодецъ, ужъ онъ выиграетъ тяжбу!

А между тмъ въ той же самой душ моей, которую такъ ласкалъ шумъ мукомольныхъ каскадовъ, раздавались и другіе звуки, слышались совсмъ иного рода голоса и даже вопли… Зачмъ это дло ведется съ Шерифомъ, а не съ другимъ какимъ-нибудь подлымъ и злымъ туркомъ?

Шерифъ-бей еще и прежде и самъ по себ мн нравился, и были еще сверхъ того особыя причины, которыя расположили меня къ нему и о которыхъ разскажу. Да нравился онъ и не мн одному, но и другимъ христіанамъ.

Наружность его была довольно пріятная, выраженіе лица очень доброе и располагало въ его пользу. Говоря о вншности бея, я упомяну и о томъ, однако, что Шерифъ, несмотря на свое положеніе въ город, на средства и кредитъ (которые были все-таки еще довольно велики пока), одвался очень дурно, но не иначе, какъ по-европейски.

Онъ ходилъ въ феск, въ широкихъ панталонахъ дурного покроя и въ ваточномъ пальто, не дорогомъ и поношенномъ. Съ тхъ поръ, какъ я узналъ, какъ

люди одваются хорошо по-европейски, и я сталъ больше понимать въ этомъ и безсознательно жаллъ, что Шерифъ-бей надлъ это платье цивилизаціи и моды, съ которымъ онъ и обращаться не умлъ. Пріятное и молодое лицо его портилось еще и тмъ, что онъ, какъ многіе у насъ, рдко брился. И эта черта была еще замтне при плохой европейской одежд; небритый подбородокъ въ восточной одежд придаетъ только суровый и грубый видъ; а при европейской онъ длаетъ человка похожимъ на грязнаго нищаго или на столичнаго уличнаго вора.

Непріятно, конечно, было видть человка, который построилъ такой великолпный домъ и тратилъ такъ много денегъ, такимъ неопрятнымъ. Но это все я разсуждаю теперь. А тогда я хоть и чувствовалъ смутно все это, но другія гораздо боле важныя соображенія заставляли меня съ самаго начала моего прізда въ городъ смотрть на Шерифъ-бея съ искреннимъ дружелюбіемъ, жаля только, зачмъ такой хорошій человкъ не можетъ креститься и стать членомъ нашей общины.

Недостатки Шерифъ-бея вредили только ему и разв семь его и ближайшимъ людямъ, такимъ же туркамъ, какъ онъ. Добрыя же его качества прямо относились къ намъ, христіанамъ, и были намъ дороги именно потому, что были рдкостью въ турк.

Шерифъ-бей пилъ, напримръ, но онъ пилъ и бывалъ пьянъ у себя дома или у другихъ пріятелей турокъ, подобно ему падкихъ до раки; изъ насъ онъ въ пьяномъ вид никогда никого не тревожилъ. Восточные люди всхъ връ и племенъ стыдливы и шума не любятъ. Ни турку, ни болгарину, ни греку, ни армянину нтъ никакой охоты въ пьяномъ вид бить окошки и посуду и цинически выставлять всмъ людямъ напоказъ свое буйство, свой развратъ, свои оргіи.

Шерифъ-бей разорялся отъ неумренной жизни и отъ дурныхъ распоряженій по хозяйству; но онъ не былъ христіаноборецъ и свою мать, христіанку, такъ чтилъ и любилъ, какъ благослови Боже каждому изъ насъ почитать и любить!

Къ тому же, и не раздляя мннія Исаакидеса, что турокъ позволительно грабить огромными процентами и даже фальшивыми расписками, все-таки можно сказать, какой же христіанинъ станетъ ненавидть тхъ мусульманъ, которые разоряются и вредятъ этимъ укрпленію мусульманскаго владычества? Чмъ слабе и бдне турки, тмъ естественне намъ меньше ненавидть ихъ.

Шерифъ-бей былъ невжественъ и кром плохого чтенія и письма на двухъ языкахъ, турецкомъ и греческомъ, ничему обученъ не былъ. Но что было мн до этого за дло? Тмъ лучше! Это его дло, а не наше.