Одиссей Полихроніадесъ

— Ничего. Голова болитъ…

Мы вернулись въ комнаты и, простившись съ хозяевами, ушли.

Исаакидесъ и жена его прощались съ Кольйо очень ласково и ничмъ не отличали меня отъ него, ни привтствіемъ, ни пожатіемъ руки.

— Доброй ночи, Одиссей! Доброй ночи, Кольйо! Не забывайте насъ…

Но Вамвакосъ иначе простился съ хозяевами, иначе со мной, иначе съ Кольйо…

Не могу я изобразить, какъ именно, только иначе. И Кольйо это замтилъ и еще больше огорчился…

Мы возвращались въ консульство по темнымъ улицамъ съ фонаремъ и долго молчали.

Я все думалъ о чифтлик Шерифъ-бея, о дом его, о золот и о томъ, зачмъ я такъ безсиленъ, что не могу ничего сдлать? И еще было одно обстоятелъство во всемъ этомъ дл, которое затрудняло меня… Я вовсе еще не зналъ, хочетъ ли отецъ мой длиться барышомъ съ Исаакидесомъ или нтъ. Впрочемъ, думалъ про себя: «какъ бы не хотть?»

Не знаю я о чемъ съ своей стороны размышлялъ Кольйо, но онъ вдругъ прервалъ молчаніе наше вопросомъ:

— Нравится теб этотъ Вамвакосъ?

Я отвчалъ нершительно, соображаясь со своимъ собственнымъ впечатлніемъ:

— Какъ будто хорошій человкъ. Просвщенный. А ты какъ его находишь?

— Хорошій!.. — отвчалъ Кольйо, какъ бы не желая высказывать настоящихъ чувствъ своихъ.

Я, занятый моими коммерческими мечтами, не желалъ продолжать разговора; но Кольйо опять возобновилъ его съ другой стороны.

— Думаю я иногда… Такъ… помыслъ пустой… Тяжела жизнь, мн кажется, женщин молодой, когда у нея мужъ такой некрасивый и неопрятный, какъ Исаакидесъ… Ты какъ думаешь?

Я отвтилъ ему на это поучительно, чтобы только онъ оставилъ меня въ поко:

— Что жъ длать, другъ мой! Не всмъ Богъ красоту далъ. Все-таки таинство и учрежденіе… Честенъ бракъ и ложе нескверно…

— Ты правъ, — сказалъ Кольйо, и больше мы ничего не говорили всю дорогу.

По возвращеніи въ консульство я нашелъ на стол моемъ письмо отъ отца, уже изъ Константинополя, а не съ Дуная; онъ сообщалъ мн, что послалъ письмо и Благову съ просьбой пощадить его и не лишать драгоманства, если онъ немножко еще опоздаетъ; потому что онъ несовсмъ здоровъ и никакъ не можетъ тотчасъ выхать въ Эпиръ. Насчетъ дла Исаакидеса и Шерифъ-бея онъ писалъ такъ: «Какъ они (т.-е. Благовъ и Исаакидесъ), находятъ лучшимъ, такъ пусть и длаютъ». Итакъ, изъ неожиданнаго письма этого явствовало, что отецъ мой не только отъ меня не требовалъ никакого содйствія въ этой тяжб, которая меня начинала такъ живо интересовать, но и самъ почти отстранялся отъ нея, предоставляя все не зависящему ни отъ него самого, ни отъ меня ходу обстоятельствъ.

Но и я съ своей стороны уже усплъ очень скоро вспомнить объ одномъ важномъ условіи нашего юридическаго быта въ Турціи…

Вотъ о какомъ именно: у отца моего былъ хотя и не совсмъ правильно пріобртенный эллинскій паспортъ, а я былъ райя (на этотъ разъ къ счастію); такъ что въ случа какой-нибудь конфискаціи или продажи чифтликовъ и домовъ они были бы, вроятно, записаны отцомъ на мое имя, а не на его собственное…

Собственность! Недвижимая собственность!.. Или ужъ и въ самомъ дл вс, вс сверкающія звзды разомъ спшатъ восходить на утреннемъ небосклон твоемъ, Одиссей, мой сердечный!..

Газеты перомъ Исаакидеса гремятъ о теб, о! патріотъ-человкъ…

Вельможи русскіе раскрываютъ теб двери жилищъ своихъ… Молодыя двушки сами хвалятъ и сами цлуютъ тебя.

Безнравственная уступчивость твоя ихъ сластолюбивымъ замысламъ, по милосердію ли, или по чему-либо иному, не казнится…

Въ политику уже входитъ…

Царское жалованье идетъ…

И если еще… «собственность» эта?..

Да! посмотримъ, что скажетъ тогда Несториди, который шутилъ прежде, что я слишкомъ ужъ добръ и глупъ и купцомъ быть не могу…

Шутилъ ли онъ?

На другой день уже съ ранняго утра я предался мечтамъ любостяжанія…

Учитель нашъ въ гимназіи возглашалъ громогласно и внушительно: «Печальныя и унизительныя для великой эллинской націи условія политической жизни сдлали то, что эта политическая жизнь…»