Одуванчики в инее

– Да-да, этакую подлость со мной судьба затеяла, – вздохнул господин Воронин без всякой грусти. Он с подозрением взглянул на молчавшего Борьку. – Тебе не хочется дать волю бесстыжему веселью? – спросил он и сам залился каркающим смехом.

Господин был разговорчивым и поведал молчавшему, как истукан, Борьке о том, как мамаша его хотела изощриться при выборе имени для сына и, полистав толстые запрещенные книги, остановилась на славном имени Соломон. Младенец смотрел на нее молочно-голубыми глазками из щелочек крупных век, и ей казалось, что больше мудрости было не сыскать даже у известных на всю страну экстрасенсов. Соломон, и никак иначе, решила мамаша и радостно отправилась в загс, где, конечно, все испортили, не сумев отличить сразу две буквы О от А и мягкого знака.

Заметив позорную ошибку, огнедышащая мамаша пулей метнулась на место преступления, но там лишь, зевая, пожали плечами и уверили ее, что имя уже занесено во всевозможные реестры и регистры и что поделать уже ничего нельзя. Мамаша хотела воевать, но ей наплели еще кучу разной чепухи и пригрозили затвором, так что пришлось сдаться.

Позже подросший Сальмон сам предпринял попытку изменить свое имя хотя бы на Саймон, но ему вежливо объяснили, что, если он еще раз открыто признается в своих проамериканских воззрениях, его сошлют в разные неприятные места. Доводы Сальмона, что в данный момент его имя имеет ту же аллюзию к вражескому языку, вызвали только удивленно-раздраженные взгляды. Так Соломон навеки остался Сальмоном.

– И знаешь, почему я тебе все это рассказываю, мальчик? – хлопнул Сальмон Воронин Борьку по спине.

Борька искренне покачал головой.

– Для того, – поднял господин Воронин указательный палец, – чтобы напомнить тебе о том, какой ты везунчик.

Борька поднял на него непонимающий взгляд.

– Да-да! – воскликнул господин Воронин. – Надо всегда помнить о том, что все могло быть гораздо хуже, и тогда тебе станет легче жить! С тех пор как я осознал эту простую истину, я стал самым счастливым человеком на свете! – Он вознес руки к темнеющему бархатной синевой небу и издал радостный вздох. – Мне вот даже наплевать, что ты от меня хочешь! Я беру и играю по своим правилам. Возьму и научу тебя, как прожить счастливую жизнь! Хочешь, хочешь?!

Он энергично склонился к Борьке и уставился ему в глаза. Борька с перепугу кивнул.

– Молодец! – вскрикнул господин Воронин и распахнул дверь подъезда, к которому они подошли. – Следуй за мной!

Тут Борьке, несомненно, следовало уносить свои ноги куда подальше, но любопытство и рвение к победе снова сами по себе затолкнули его следом за своей былой жертвой в поглотившую их темноту.

Квартира Сальмона Воронина оказалась не менее мрачной, если не сказать угнетающей. По стенам вместо пейзажей и прочих милостей были развешаны черно-белые фотографии разваливающихся домов, заброшенных городов, обломков упавших самолетов, затонувших кораблей и зловещих грибов атомных облаков.

– Грустно, да? – заметил господин Воронин недоуменный взгляд своего гостя. – А мне наоборот! То есть я ужасаюсь, сокрушаюсь – это да. Но потом вспоминаю, что жив. Что у меня есть жизнь! И мне становится хорошо! Понимаешь?

Борька позеленел.

– Иди сюда! – скомандовал господин Воронин и прошел в гостиную.

Борька последовал за ним и увидел, как он вытаскивает альбом в смоляном переплете с одной их многочисленных полок, уставленных такими же черными альбомами. «Скорбь по бабушке», – прочитал Борька надписи на корешках некоторых из них. – «Перелом правого бедра», «Полное безденежье после увольнения».

– Вот смотри! – сунул ему господин Воронин раскрытый альбом под нос.

На фотографиях был он сам, только как раз очень несчастный. Он лежал на больничной койке и выглядел, как сама смерть.

– Это мне кишки промывали после прорвавшегося аппендицита пять лет тому назад, – поведал господин Воронин и сморщился. – Адские боли, уж поверь. Чуть не сдох. – Он листал альбом. На черно-белых кадрах красовались то те самые кишки, то перевязки, то бинты, то заплесневелые стены, то синяки под обезумевшими глазами пациента. – Две недели я в этой камере пыток провел. Две недели! В последние дни уже думал на себя руки наложить, чтобы это дело прекратить. Если сепсис сам не справляется…

Борька не стал уточнять, кто такой сепсис. Он боролся с позывами тошноты.

– Вспоминать надо именно вот такие времена, – объяснял господин Воронин, с отвращением смотря на исхудалого и измученного самого себя. – А не всякие там счастливые деньки. Тогда всегда хорошо на душе будет. Потому что сейчас лучше. Правда ведь?

Борька наконец справился со своим безмолвием и откашлялся.

– А у вас ничего хорошего в жизни не было? На море, например, вы не ездили?

Господин Воронин выронил альбом и схватился за голову. Ногти его впились в кожу на черепе, а лицо исказилось, будто в страшных муках.

– Молчи! – взревел он, и Борька отпрянул к стене. – Такое нельзя вспоминать! Никогда, никогда, никогда! – Он затряс головой, словно пытался вытряхнуть оттуда навязчивые картинки. – Это было слишком хорошо! Слишком прекрасно! Нельзя такое вспоминать!