Океан славы и бесславия. Загадочное убийство XVI века и эпоха Великих географических открытий

Пытаясь приспособиться к этой новой реальности, португальцы были вынуждены изобрести новую форму мировой политики. Чудесный союзник, которого они некогда пытались найти в пресвитере Иоанне, легендарном правителе христианского государства на востоке, оказался иллюзией; даже если эфиопские монархи действительно стали основой для мифа об этом царе-священнике, они не годились для турок: в 1530–1540-х годах это наглядно продемонстрировали поражения португальско-эфиопских сил от противников, поддерживаемых османами. Когда появилась альтернатива в виде персидского шаха Исмаила, португальцы поверили в свою удачу и от отчаяния даже сумели убедить себя, что шииты, которые не признавали ислам суннитского толка и имели собственные амбиции, на самом деле не являются настоящими мусульманами и поэтому вполне приемлемы в качестве союзника против суннитов-османов. В конце концов, Исмаил по материнской линии происходил от христианских императоров Трапезунда[156], и это были люди, говорившие на одном языке, о чем свидетельствует огромный пьяный пир в 1515 году, на котором шах Исмаил принимал португальских эмиссаров; показывая, насколько человеколюбиво живут персы, Дамиан описал его с той же точностью, с которой подходил к вопросам питания. Португальцы преодолели более 1000 миль вглубь страны от Ормуза и встретились с персидским монархом южнее Тебриза, где в тени заснеженного вулкана Сехенд располагался его город из 35 000 палаток

[157].

Они нашли правителя в шатре[158]

, очень похожем на те, которые прославили персидские мастера – обильно украшенном парчой с золотой вышивкой и устланном коврами. В центре размещался резервуар с плавающей форелью, за которой любил наблюдать Исмаил. С ним находились послы Лори (в Армении) и Грузии – двух из 14 христианских государств, являвшихся вассалами шаха. Исмаил носил огромный шиитский тюрбан, такой же, как тот, что экспедиция привезла в Лиссабон, и за которым Дамиан присматривал, когда был пажом. Во время пира, продолжавшегося с утра до позднего вечера, Исмаил регулярно заставлял португальцев осушать чаши с прекрасным ширазским вином, но и сам не отставал, отпивая из огромного драгоценного кубка, вмещавшего половину канады, то есть полторы пинты вина[159]. Когда посланник предположил, что вино, должно быть, развели водой, Исмаил передал ему напиток, чтобы португалец удостоверился, что он не разбавлен, и послу пришлось в качестве штрафа выпить всю порцию, что он и сделал тремя большими глотками. Шах, напротив, пошутил, что преподнесенное ему португальское вино едва ли можно отличить от меда или масла. В разгар застолья, когда правитель местной провинции со слезами на глазах заявил, что его любовь к гостям так велика, что он считает себя фиранги (этим словом, произошедшим от слова «франк», именовали европейских христиан) и хотел бы жить с ними, посланник обратился к шаху с просьбой о дружбе. Исмаил дал отрезвляющий ответ, что друзьям не подобает обкрадывать друг друга, как это сделали португальцы, захватив его провинцию Ормуз, и что пока его мысли сосредоточены на победе над турками и взятии Мекки, он – в качестве одолжения собеседникам – попросит шаха Биджапура (давно зависевшего от персов) оставить их в покое. Послов отправили обратно в Ормуз, снабдив письмами, где с необычайным красноречием и красотой приветствовали португальского короля, чье величие подобно благоухающей розе, и его генерала в Индии, которого сравнивали с рассветом и ароматом мускуса, – но оставив без желаемого союза

[160].

Именно в таком океане, в таком котле противоречивых устремлений Камоэнс провел свои первые годы на Востоке, и именно там ему предстояло найти материалы для эпической поэмы, которая не только стала его пропуском в землю обетованную, но и сделала (по словам немецкого поэта Фридриха Шлегеля) самым любимым поэтом со времен Гомера. Будничная жизнь на борту патрульного корабля, должно быть, не давала возможности сочинять нечто большее, нежели мрачные стихи, в которых он оплакивал свое отверженное положение. Однако к добру или худу, но вскоре Камоэнс снова оказался в тюрьме, где у него появилось много времени, чтобы размышлять, сочинять и писать.

IX

Лето 7037 года