Орда (Тетралогия)

Скрепя сердце Угедей с полагающейся по случаю улыбкою прихлёбывал кумыс из большой белой пиалы, которую держал двумя руками. Тут во всём был смысл — гостю полагалось подавать белое — символ чистоты помыслов — ну а брать всё двумя руками — всё равно, что благодарить, только без лишних слов — жестом. По страдальческому лицу гостя, по его красному, с прожилками, носу и трясущимся рукам, по тяжёлым вздохам, которые он время от времени всё-таки себе позволял, видно было, что человек явно страдает жутким похмельем, и не кумыса бы сейчас ему, и, уж, тем более, не чая с мукою, а хорошую чарку молочной водки — арьки или, уж на худой конец, бражки из трав да ягод.

— Кажется, скачет кто-то? — Джэгэль-Эхэ прислушалась. — Наверное, муж.

— Ой, хорошо бы — муж, — закивал головой гость. — И хорошо б — не пустой.

Хозяйка очага улыбнулась:

— А я уже послала в соседнее кочевье служанку... Скоро привезёт вина.

Услыхав про вино, Угедей сразу оживился:

— Вот, славное дело, вот, хорошо ты придумала, голубушка Джэгэль.

Откинулся полог, впуская в гэр дуновенье свежего степного ветра.

— Гость в дом — радость в дом! — войдя, заулыбался гостям Баурджин-нойон. — Сонин ую байна у? Какие новости?

— Всё хорошо, слава великому Тенгри, — Угедей молитвенно сложил руки на объёмистом животе. — Славная у тебя жена, Баурджин. А старший сын — великий воин!

— Счастье отца — слышать такие слова, — князь улыбнулся. — Впрочем, и моих младших детей, думаю, сегодня будет за что похвалить... Солнце сегодня, тепло... Может, Угедей-гуай, не будем сидеть в душном гэре? Тут недалеко есть одно чертовски уютное местечко, я уже велел расстилать там кошмы для пира.

— Для пира?

При этих словах оживилась вся, так сказать, главная часть свиты — человек пять — допущенных Угедеем с собою в гэр, остальные гуртовались на улице, пересмешничая с девчонками из кочевья.

— А что, есть чем пировать? — гость хитро прищурился.

Баурджин лишь расхохотался в ответ:

— Добудем!

— Э! Вот это дело! — Угедей потёр ладони и быстро поднялся с кошмы. — Поистине, для настоящего багатура нет ничего невозможного.

Выйдя из гэра, гости в сопровождении хозяина направились к пологому склону холма, поросшей уже пожухлой травою. В дальнем конце осеннего луга, за поскотиной, виднелась окружённая невысоким кустарником балка, по дну которой журчал ручей. На краю балки слуги как раз растянули кошму и теперь споро таскали из летней кухни закуски — варёное и копчёное мясо, печёную птицу, острый овечий сыр, творог...

— И в самом деле, хорошо тут! — углядев расставляемые слугами объёмистые глиняные пиалы, Угедей ухмыльнулся и подмигнул хозяину.

— Весной тут ещё лучше, — улыбнулся тот.

— Весной везде хорошо, — усаживаясь, согласился хан. — Однако, ведь не зря говорят — одна осень лучше трёх вёсен!

— Да, говорят...

Баурджин поспешно отвернулся, чтоб гости не успели заметить внезапно накатившей на него грусти, тоски... казалось бы, давно, на всегда, ушедшей тоски...

Вот этот холм каждую весной по всему склону покрывали алые маки... «Дикие маки», как на картине Клода Моне — любимого художника Баурджина... Ивана Ильича Дубова, красного командира, потом — генерала Советской Армии, умершего... и странным образом возродившегося в теле кочевого паренька Баурджина — бедного, никому не нужного юноши из племени найманов. Дубов и раньше-то надеялся только на себя — и всего добивался сам: трудом, знаниями, упорством, так и карьеру себе сделал — исключительно сам — и там, в СССР, и здесь... Путь от простого кочевника до степного князя — ближайшего советника Чингисхана — был ох как не прост, и много чего на этом пути случалось. И смерть, и предательство, и коварство... И друзья, и любовь!

Да-да — и это тоже. Все жёны — Джэгэль-Эхэ, Гуайчиль, Лэй — это ведь по любви, не просто так, понарошку... И дети... Вот уж где счастье-то!

И всё же... И всё же затосковал в последнее время Баурджин-Дубов. Вот почти никогда не брала его так тоска-злодейка, но тут... Два года назад, в Ляояне — при выполнении ответственнейшей миссии, порученной ему Чингисханом, было не до тоски, а вот потом... потом навалилось... Нет, назад, в то, своё, время совсем не хотелось, ведь вот здесь, в степях, почти за семьсот лет до собственного рождения, Баурджин прожил уже больше двадцати лет. Нет, назад не тянуло... почти... Лишь накатывало иногда. Но в последнее время... В последнее время этот монгольский мир стал казаться нойону каким-то неправильным. По возвращении из Ляояна Баурджин вдруг со всей отчётливостью осознал, что его больше не радуют ни бескрайние многотравные степи, ни блёклый синий простор небес над покрытыми цветами сопками, ни многочисленные табуны и отары... его, между прочим, табуны и отары. Город! Городская жизнь властно звала степного князя! Можно сказать, ухватила за шиворот властной рукою... Город... Да-а, наверное, зря Чингисхан послал его тогда в Ляоян... Город, который Баурджин спас от натиска туменов Джэбэ. Так вышло... Нет, он, Баурджин-нойон, так захотел! И поступил так, как велела совесть.

— Эй, Баурджин, там не твой сын скачет?

— Где?