Орфей. Часть 1 (СИ)

К счастью, в Версальском открытом пространстве с зелёными газонами и бледными, отражающими небо водами фонтанов, их никто не узнавал. Можно было перенестись во времени и почувствовать, как шуршат обильные шелка длинных платьев дам, как развеваются ветром, клубятся страусовые перья на шляпах кавалеров XXVII века, где-нибудь времён "Короля-Солнца". Появляются здесь и сами августейшие особы, а их супруги нередко затевают лёгкий флирт на фоне античных беломраморных статуй, вдохновляясь их обнажённостью... На этом средневековом ностальгическом пространстве нашлись всё же укромные местечки в тени деревьев, где можно было скрыться от вездесущих зевак и ценителей искусства. Как только ветви укрыли парочку от посторонних глаз, и они, усталые от ходьбы и впечатлений, плюхнулись, наконец, на какую-то простенькую скамеечку, Иван, ничем не отличаясь от всех здешних пьяных посетителей в штанах в полосочку, так же бесцеремонно рывком повернул Еву к себе, обхватил её худенькие плечи, начал целовать настойчиво и жадно, будто в первый раз. И, словно ей передалась любовная энергия его молодости, его напористая, до фанатизма, страсть, она тоже растаяла, разомлела, поддалась, прильнула, забыв обо всём, уже обнимала его своими хрупкими руками, гладила, ласкала его плечи, покрывала поцелуями крепкую молодую шею с запахом дорогого парфюма, пачкая своей помадой воротник...

- Ты любишь меня, Ева? - шептал он, пьяно глядя на неё.

Вместо ответа она стала обцеловывать его лицо, обхватив ладонями виски, ладони были тёплые, он взял одну, прижал к губам.

- Хочешь, поженимся здесь? - прошептал он тоном заговорщика. Хоть в Соборе Парижской богоматери, давай?

- Подожди-подожди. Это же католический храм, ты что?

- Ну так найдём православный.

- Подожди. Ты забыл, сколько мне лет?

- Но ты же любишь меня. Не обманывай. Я вижу, я чувствую это. Не противься, Ева. Нам больше не найти в жизни такой любви, ни мне, ни тебе.

- Я... да... я... - начала заикаться Ева, ещё не в силах высказать всё то горячее, пугающе сильное, даже страшное, что было сейчас у неё на душе, что заставляло решиться на смертный грех. Решиться отчаянно, безумно, без надежды на церковное покаяние и прощение. Впрочем, слабая надежда ещё тлела. И Ева подняла глаза к бледно-голубым небесам. "Может, ОН поймёт и простит? Ведь говорят же, что Бог - это любовь? За что ему меня карать? Я же не делаю зла другим. Я просто люблю. Люблю этого мальчика. Неужели ОН не смилостивится надо мной? Не могу я быть монахиней, не создана я для этого."

- Я не хочу коверкать твою жизнь. Если стану твоей женой, вот такая, как я есть, ты будешь мучиться со мной. Будешь жалеть меня, старую, а совесть не позволит тебе уйти к молодым.

- Глупости, Ева. Давай не будем рисковать. Оставим всё, как есть. Я буду счастливейшим мужем на свете. Даже если ты станешь просто сидеть на диване перед телевизором и вышивать любимое платье (я заметил, ты часто возишься с какими-то блёсточками и бусинками), то я буду сидеть на ковре у твоих ног, пусть просто смотреть на тебя и в этом черпать наслаждение. Пусть так все вечера после работы. Мне ведь так мало надо - только быть рядом с тобой!

Она с грустью покачала головой.

- Нет. Раз я уж решила соединить свою судьбу с твоей, то... То надо идти до конца. Не бояться ничего, даже смерти. Идти вместе - так идти.

- О чём ты?

- Значит, стану твоей пушистой кошкой. Вверю тебе свою душу. Делай со мной то же волшебство, что и с ней.

Иван поднёс обе её ладони, раскрытые лодочкой, к губам, прильнул. А глаза поднял на неё. Она заметила в его глазах слёзы. Тихо спросила:

- Ваня, а это страшно? Зверьки не мучились? Это не больно?

- Нет. Ты просто заснёшь. Надолго. Когда ты проснёшься, тебе будет казаться, что прошла всего лишь одна ночь.

- И я уже буду... - она задохнулась от волненья, не смогла выговорить. А может, говорить такое ей казалось кощунством. Не сглазить бы! Она вся трепетала от ужаса.

- Да, - твёрдо сказал за неё парень. - Да. Ты будешь молодой. Я сделаю это.

Иван сидел в кресле, голову запрокинул и спал тревожным сном, бормотал, вскрикивал. За окном было уже светло, только плотные шторы не пропускали свет утра. Свечи догорели, выплакали горе ночной трагедии. Гроба не было. Его унесли, пока ещё не рассвело. Впрочем, отчаянно пьяный Иван этого не видел. Распоряжался отец. Сейчас и его рядом не было. Видно, церемония прощания и произношение речей, одна другой громогласнее, как искренних, так и не очень (лишь из желания засветиться, покрасоваться и напомнить о себе, о своих связях с патентованной знаменитостью, кое-что подтасовать в свою пользу, благо, всё равно никто не докажет...), церемония эта должна была уже идти полным ходом.