Осады и штурмы Северной войны 1700–1721 гг

Полковник Репьев, на тот момент полтавский комендант, 5 июля 1711 г. сообщал Д. М. Голицыну об очередном набеге запорожцев и татар. «Прошедшего июня 29 числа на самый праздник верховных апостол Петра и Павла богоотступное гультяйство, проклятые запорожцы конные и пешие, перевезшися многое их число от Вороновки на сю сторону Днепра против Городища вышепомянутого числа в ночи и, оставивши у судов свою заставу, одни штурмовали под Городище, где несколько человек гражданских и до смерти побито, а лучшее их конное войско, побегши в степь, загнали коней три стада, городицкое, да монастырское, да сотницкое, и скоро со всем назад за Днепр побежали, а орды с ними на нашей стороне не было. Только июня в 27 день приходила орда в четырех хоронгвах и стояли у пристани кременчугской, и много людей побрали, и пошли с тем ясырем на них по Днепру, а куда подлинно, или в неведомых местах притулились, не ведомо» [812].

Таким образом, перед нами развернулась сложная картина взаимоотношений российских военных властей с населением украинских Слобожанщины, Гетманщины и Запорожья. Настроения казаков менялись от безоговорочной лояльности московскому царю до скрытого недовольства и открытого противостояния. Причем масштабы «смуты» 1711 г. оказались едва ли не большими, чем при выступлении Мазепы в 1708–1709 гг. (Возможно, свою роль здесь сыграло вступление в «игру» традиционных региональных сил – татар и поляков, а не только пришлых шведов.) С другой стороны, не приходится говорить о консолидированной позиции всего населения. «Шатости» была больше подвержена старшина, нежели рядовые казаки; а наиболее непримиримыми противниками русской армии выступали, и то не единогласно, запорожцы, которые наравне с татарами совершали набеги на украинские города и селения. Все эти хитросплетения украинских реалий наделяли оборону крепостей в регионе своей спецификой, которая не может не быть отражена в общей истории Северной войны.

Тяготы жизни в осадах 1710 года

От выходцев и дезертиров мы уже узнали о многих бедах и трудностях, которые обрушивались на жителей осажденных городов; с ними мы столкнемся еще не раз в ходе повествования. Но взятые в 1710 г.

Рига, Ревель и Выборг были, наверное, самыми крупными городами, поэтому на их примере наиболее ярко можно представить масштабы бедствий и тяжелую во всех смыслах атмосферу в блокированном городе.

Бедствия, постигшие население осажденной Риги в 1709–1710 гг., лаконично, в дневниковом жанре, описаны свидетелем и участником событий горожанином Иоакимом Андреем Гельмсом. Так, повествуя о первых днях осады, Гельме сообщает об уничтожении жителями своих домов и садов в рижских предместьях по приказу шведского коменданта. Сами жители бежали в город: «Наши же постепенно все отступают к городу; форштатские жители ввезли сегодня много дерева; им не было позволено вынимать окон и дверей, когда они должны были все бросить (так как наша кавалерия расположилась там квартирами) и они ожидали, должны ли они будут сжечь их или предоставить неприятелю. Жалко было смотреть, как бескровные бедные форштатские жители в большой тесноте с обильными слезами и жалобами ввозили свое ничтожное имущество. Но куда денутся в городе все эти бедные люди и что повлечет за собой скопление народа, я не знаю. Если Господь продолжит мою жизнь, то мне придется записывать еще много несчастных событий»[813].

Автору дневника действительно пришлось пережить и записать многое, вплоть до того, что погода, казалось, тоже ополчилась на горожан. Едва дожди на время приостановили стрельбу осадных мортир по Риге, как стихия добавила неудобств осажденным – талый снег затопил подвалы городских домов, в которых горожане прятали от обстрелов большую часть своих лучших пожитков.

Особым признаком осажденного города были молчащие колокола. Гельме пишет: «В городе с третьего дня (как неприятель начал бомбардирование) не трогали ни колоколов, ни часов, а также не было богослужения в общественных церквах, но все было совершенно тихо». А несколькими днями позже с рижской колокольни Св. Петра были сняты «превосходные куранты» [814]. О схожей ситуации, когда с началом осады горожане сняли и зарыли колокола, говорится в расспросной речи выходца из Нарвы в июне 1704 г. [815]. По-видимому, существовала какая-то традиция, согласно которой колокольный звон в осажденном городе считался чем-то вызывающим и непозволительным. Подробнее на теме колоколов в обычаях осадной войны мы остановимся ниже в главе о добыче.