Осиное гнездо

«Мерседес» рванул с места и скрылся за поворотом. «Господи, как я устал! Ничего мне не нужно. Ни денег, ни должности, ни семьи. Сейчас, как только приеду в Рахов, начнутся эти никому не нужные соболезнования, начнут мелькать скорбные лица несостоявшихся актеров, которые в душе наверняка ликуют оттого, что и у меня горе, непоправимое, невозвратимое, не компенсируемое никакими благами мира. Икки… с детства жил своей жизнью, как и я, его отец, своей. Я не пускал его в свой мир, а он, когда подрос, сделал то же самое, вот и получился финал. Горе отцу, пережившему своего сына. Это противоестественно, так не должно быть. Если Бог есть, то я точно перед ним здорово провинился. Конечно, не один молитвенный храм пришлось снести, не одного служителя церкви отправить на Колыму, а затем в эпоху расцвета брежневской сосистической думократии — в психушку. Не знаю, как там, с Божеской точки зрения, а вот с моей, то было золотое время».

После села Ясиня дорога пошла исключительно плохая: машина ударялась днищем не только о камни, но и о полотно дороги, когда колеса попадали в выбоины.

«Дорожники за неимением возможности воровать деньги, воруют цемент, щебенку, асфальт, используют технику в своих корыстных целях. Где тут быть дороге нормальной? Да и не умеем мы строить дороги и средства жалеем, техники нет, хотя раньше, лет сто тому назад брусчатка была куда лучше нашего асфальта. Вон, в Рахове до сих пор стоит. Узенькая, правда, улочка была, но для повозки годилась.

— При въезде в город „Мерседес“ прошел только благодаря мастерству водителя. — Ну, дорожники, вы у меня получите под хвост!»

Машина с цинковым гробом двигалась так же медленно, особенно на ухабах. Мать с дочкой сидели по обе стороны Икки, и все время вытирали глаза: слезы сами катились вдоль опухших щек. Мария Петровна глядела в одну точку, она видела лицо сына сквозь крышку гроба и как бы от его имени прощалась с окружающей великолепной природой, с птицами, парящими в небе, с осенним ласковым солнцем, которое он больше никогда — никогда не увидит. Ветер колышет деревья, белые, разорванные тучки плывут высоко в небе, пастушок выгуливает корову на лугу, петух дерет горло, машины движутся на встречу, девушки кому-то ручками машут, — все живет, все радуется и страдает, только мой сыночек ничего не видит, никого не слышит. Боже! почему ты лишил его всего этого в таком молодом возрасте? Я ли согрешила перед тобой или в злую минуту родила это дитя? Смилуйтесь силы небесные, верните мне сыночка моего милого. Для того ли я ночей недосыпала, чтоб на тебя в расцвете сил, смотреть неподвижного, ко всему равнодушного? Поднимись, погляди, как красиво кругом, как великолепно небо и солнце и ради этого стоит жить, любоваться, а житейские заботы далеко позади себя оставить!

Как только машина очутилась в Рахове, по обеим сторонам дороги стояли граждане с опущенными головами, мужчины без головных уборов, а женщины в черных платках. Грузовик замедлил ход. Мария Петровна встала, заголосила жалобно и громко, заламывая руки, а жалость со стороны присутствующих, как бы на нее переключилась. И это правильно. Жалеть умершего бесполезно, надо жалеть живых, чье горе безмерно, но и радоваться за них, ибо у них осталось самое ценное в мире — жизнь.

74

— Ни в какую Гишпанию я ехать не согласна, — заявила Мария Петровна мужу, спустя сорок дней после похорон Икки. — Я, как и прежде, буду посещать могилу сына, я там сижу, разговариваю с ним, будто он живой. А ты, Митрику, если тебе так чижело на работе, или тебя теснят всякие там конкуренты, — уходи. Будешь собирать грибы по осени и по весне, я грибы страх как люблю. Мы договоримся так: ты собираешь, леса прочесываешь, а я сушу.

— Скоро лесов не станет, ходить некуда будет, — как-то машинально произнес Дискалюк и снова погрузился в свои думы. А думы у него были так далеко от Марунькиных проблем, что он даже не улыбнулся их наивности.

«Теперь я стою на ногах, как никогда крепко и нового губернатора могу послать на три буквы в любое время, а если получится, постараюсь подмочить его репутацию, пусть возвращается в свое лоно сигаретами торговать, это его стихия, но не областью править. Хороших, инициативных людей ценить надо, а не швыряться ими. Небось, на мое место какого-нибудь своего холуя планировал, может быть своего сторожа склада, где эти сигареты хранились. Экая фамилия Берлога, почти беда. Подожди, ты у меня ничего не получишь, никакой благодарности от меня не дождешься. Я тебя так прижму, что пищать будешь, сам придешь мне в ножки поклониться. Вот так-то, голубчик».

На очередной планерке со своим аппаратом он стукнул кулаком по столу так что госпожа Дурнишак подпрыгнула и увлажнила свои члены, а Мавзолей с Дундуковым попытались сунуть головы под крышку стола. Он стукнул еще раз, и когда все сложили головы на зеленое сукно, будто прибывали в глубоком сне, — сказал:

— Будем работать!

— Будем работать! — пропищала Дурнишак и захлопала в ладоши.