Основания девятнадцатого столетия

И это впечатление стало третьим переживанием, произвед­шим переворот в сознании. Если первые два были вызваны от­крывшимся величием Природы с ее волшебной красотой, то в этот раз он был сражен силой красоты, рожденной от человека. Выросший в условиях, напрочь исключавших художествен­ный элемент в воспитании, Чемберлен тем не менее оказался чуток к ее воздействию. «Это было опьянение иного рода, — вспоминал он едва ли не сорок лет спустя. — Этот плод (Werke) чувства прекрасного, свойственного человеку, захва­тил мой дух и лишил меня равновесия».[77] В его душе свершил­ся переворот, и проснулось чувство прекрасного. В руках появляются книги Я. Буркхардта по истории искусств и прочие подспорья несведущему. С утра он уже стоял у дверей Уффи­ци, а вторую половину дня посвящал посещению церквей и мо­настырей, богатых шедеврами флорентийских мастеров не менее музеев. Кроме искусства все остальное было забыто.[78]

И мы верим этому признанию, хотя родившееся увлечение не несло угрозы тому внутреннему смыслу, который прежде ут­вердился в нем.

К увлечению изобразительным искусством присоединился и интерес к музыке, который до этого также отсутствовал.

Этот факт стоит поставить на особое место, так как с него начинается еще одна линия развития духовных интересов Чем­берлена, приведшая в конце к Р. Вагнеру и байройтскому кругу вагнерианцев, о чем мы ранее вкратце уже сказали и на чем не­сколько позже остановимся более основательно.

Флорентийская жизнь в таком стиле продолжалась более полугода. Как это обычно у Чемберлена случалось, отрезвле­нию способствовал случай совершенно сторонний. Он приме­чателен своей психологической стороной, поскольку и в дальнейшем решительные пересмотры происходили под впе­чатлением, казалось бы, ничтожных эпизодов.

Как он повествует, занятия Леонардо привели его случай­но в музей восковых анатомических моделей. Находясь сре­ди великолепных художественных предметов, он, однако, вдруг испытал некое отталкивающее чувство. Не в отноше­нии предметов, а в отношении себя. Вдруг возник в голове вопрос: кто он сам–то, чего он достиг? Ему открылось, что чем бы он ни занимался, ни одно дело не доводилось до кон­ца, ни в чем он не достигал совершенства и профессионализ­ма, ничто не приобретало черт серьезных занятий, везде он оставался дилетантом. Как бы он ни погружался в искусство, быть искусствоведом его не привлекало. Занятию музыкой, а он выучился играть на виолончели, препятствовал недоста­ток одаренности. Но и сбросить с себя чары искусства, нахо­дясь в Италии, он был не в состоянии. Пришло решение поки­нуть ее и вновь вернуться к тому делу, в котором ему сулился успех, к природоведению. Он выбирает для себя ботанику и физиологию растений и тот университет, где эти предметы были поставлены неплохо — Женевский университет. Через пару дней скорый поезд доставляет его в Женеву, и он при­ступает к университетским занятиям в лаборатории Карла Фогта. Стоял май 1879 г.

Выбор этого города удовлетворял нескольким важным для Чемберлена требованиям. Близость Италии позволяла посе­щать ее для удовлетворения художественных потребностей. Сильны в Женеве были и флюиды французской культуры. В ней обычен был французский язык и сам дух этой страны, столь близкий сердцу молодого человека. Но главным было то, что преподавание велось на немецком языке, совершенствова­ние в котором для него оставалось важнейшим делом, и вооб­ще присутствие Германии ощущалось во всем: в быту, в культуре, разговорах. Да и соображения здоровья играли не последнюю роль.

Естествознание в Женевском университете было поставле­но хорошо, и он давал надежные знания. Студенчество пред­ставляло разноликую в национальном смысле массу. Особую неприязнь в нем вызывали русские с их шаржированным ниги­лизмом и беспокойной жизнью.[79]

Политические вопросы, ка­жется, не затрагивали ум Чемберлена.

Учеба пошла хорошо. Профессура в целом отвечала ожида­ниям студента.

Он дает весьма подробную характеристику некоторым сво­им преподавателям, тем более адресат обращения Я. Икскюль, что называется, «был в теме», являясь биологом. Да и сами по себе некоторые из них, такие как Карл Фогт, достойны были особого внимания.