Основания девятнадцатого столетия

Погружение в немецкую культуру оставалось внутренним, совершенно сокровенным процессом становления его миропо­нимания и собственного самосознания. Надлежало еще решить некоторые вполне житейские проблемы: получить универси­тетское образование, профессию, выбрать специальный аспект публичной деятельности, т. е. все то, что определяло общест­венное положение человека и благодаря чему возникал источ­ник дохода и вместе с ним независимость. Осуществлению этих планов препятствовало то, что, уже по сути оторвавшись от семьи, он находился от нее в полной материальной зависи­мости. Решительное объяснение с отцом произошло в Швейца­рии, куда летом 1874 г. приехал адмирал с требованием возвратиться в Англию, там завершить свое образование и оп­ределиться с будущим. У сына достает упрямства воспроти­виться отцовской воле, и с того времени он предоставлен самому себе, а Европа становится его домом. Еще долго он не находит в ней места своей постоянной оседлости, продолжая поездки, мотивированные преимущественно необходимостью поддерживать здоровье. Врачи убеждены, что его органам ды­хания противопоказан северный климат Англии. Собственно, этот аргумент был главнейшим в споре с отцом. Только после его смерти Чемберлен получит право на ренту по наследству.

Некоторое время продолжается прежний стиль жизни, в ко­тором после лечения следующее место занимает изучение не­мецкого языка под руководством все того же Кунтце, ставшего проводником и в других сферах культуры. Но получаемые та­ким образом знания и навыки не могли заменить университет­ского образования, столь значимого для самоопределения человека в Европе и особенно в Германии.

Воспоминания Чемберлена, особенно в той их части, кото­рая обозначена как письмо барону Якобу Икскюлю,[70] пред­ставляют весьма живописную картину пробуждения интересов и увлечений почти двадцатилетнего молодого человека, в кон­фликте которых кристаллизовалась его своеобразная лич­ность. В самохарактеристике он стремится к максимальной откровенности, чтобы дать представление о тех препятствиях и борениях, которые преодолевались им в поисках себя. Здесь и телесно–физиологические особенности, и специфическая ор­ганизация чувственно–интеллектуальной структуры, и особен­ности первых детских впечатлений, заложивших основы позднейших эмоциональных установок на восприятие окру­жающего мира, которые он скрупулезно фиксирует, даже, воз­можно, несколько бравируя откровенностью, рассчитанной на понимающее отношение корреспондента, создавшего учение о взаимовлиянии среды и живого организма. Читая страницы этого «квазиписьма», написанные на склоне жизни, когда уже давно позади самые яркие эпизоды жизни, а любимая Герма­ния увязла в безнадежной окопной войне, ставшей роковым ис­пытанием для германизма, невольно заключаешь, что их кажущаяся бесстрастной объективность в меньшей мере обу­словлена личностью адресата, тонкого знатока взаимодейст­вия внешнего и внутреннего миров высших биологических существ, зато куда в большей следует урокам «исповедальной» литературы Франции XVIII в., и прежде всего руссоистской «Исповеди».

С детства Чемберлен обладал слабым зрением, и в даль­нейшем болезненное развитие близорукости привело почти к полной слепоте. Но именно с этим недостатком связал он воз­никшее в нем особенное отношение к восприятию природы и ее феноменов. Он интенсивно впечатлялся тем, на что люди при здоровом зрении не обращали внимание. Зрительные об­разы нередко представлялись перед ним в таком необычном виде, какой никогда не возникал перед взором нормально видящих. К обычной работе зрения с малолетства у него при­соединилась игра воображения, дополнявшая то, что не улав­ливали глаза. И в дальнейшем (следует, видимо, сразу это от­метить), оставаясь по преимуществу кабинетным, книжным человеком, он искусно дополнял фантазией то, что восприни­мал из содержания книг, особенно историко–культурного ха­рактера. С ее помощью он создал собственный «Umwelt». Она компенсировала ему недостаток знания обыденной повсе­дневности. Он сравнивал себя с Дон Кихотом — рыцарем со слабым зрением и буйным благородным воображением. «Моя близорукость и моя фантазия держались более умерен­ных границ, чем у благородного рыцаря, но все же моей близорукости доставало, чтобы хотя бы незначительно воз­высить эстетичность моего мира, оставив без внимания все безрадостное и походя несколько приукрасив многое из того, что мне ненавистно».⁷⁷