Основы этнополитики

Возьмем также иную пару: «нация — национальность». Ясно, что в первом случае речь идет об общности людей, а во втором — о качестве людей. Можно иметь ту или иную национальность, но при этом не принадлежать ни к какой нации, а лишь к народу, народности, племени и т. д. Национальность есть синоним этничности и никак не соотносится со статусом, т. е. фазой развития этноса. (По аналогии: можно обладать интеллигентностью, но при этом не принадлежать к классу интеллигенции, а быть рабочим, крестьянином и т. д.) Причина путаницы тут в том, что «расово-антропологический подход в понимании нации глубоко заложен в общественном сознании людей, на бытовом уровне, где, как правило, отождествляются понятия “нация” и “национальность”»[356].

Пару «нация — государство» я здесь детально не рассматриваю, т. к. считаю ее искусственно созданной, надуманной, ведь нация есть природное образование, соотносящееся с государством как содержание с формой[357]

. Они неразрывно связаны, но не тождественны друг другу, ибо форма создается под содержание, оформляя его, а не наоборот.

Казалось бы, все довольно просто, ясно, логично, убедительно и понятно. Откуда же взялась та немыслимая неразбериха и путаница (помимо чисто лингвистической), из-за которой нацию отождествляют то вообще с любым народом, то с государством, то с гражданским сообществом, согражданством (населением, подданными) и т. п.? Необходимо досконально разобраться в этом, чтобы не делать подобных ошибок.

4.1. Источник путаницы в нациеведении

Путаницей в понимании нации мы обязаны Французской революции 1789 года, провозгласившей величайшую и опаснейшую неправду[358] в истории человечества, воплощенную в трех словах: liberté, égalité, fraternité

 (свобода, равенство, братство). Эта грандиозная ядовитая ложь, принятая всеми участниками революции и их потомками за чистую истину, стала краеугольным камнем государственной идеологии Франции и породила множество маленьких лжей, среди которых на первом месте — так называемая «французская» концепция нации. Я говорю «так называемая», потому что в мире известны, приняты и действуют две взаимоисключающие концепции нации: французская и немецкая [359]. О них надо сказать подробнее.

Франция являет нам печальнейший пример того, как нация, не успев толком сложиться, завершить свой этногенез, уже сама себя хоронит, попав в роковую зависимость от исторических обстоятельств и вынужденного ими образа мысли, системы взглядов. Ибо эта страна никогда не была этнически единой, но возомнила себя нацией в результате обретения каждым ее подданным равных гражданских прав в ходе революции.

Как это произошло? До нелепого просто. 19 ноября 1789 года у города Валанс собрались 1200 национальных гвардейцев из Лангедока, Дофине и Прованса, чтобы принести присягу на верность Нации, Закону и Королю. И объявили, что отныне они уже не провансальцы или лангедокцы — а французы. Это был почин. Через год такое же признание сделали гвардейцы Эльзаса, Лотарингии и Франш-Конте. Дальше — больше. И вот уже перед нами, по словам историка Э. Лависса, «нация, которая создала себя сама по собственной воле». То есть, конгломерат этносов, формально объединенный равноправием индивидов и согражданством, взял и присвоил себе статус нации. Авансом — так сказать, на вырост. Социальное единство всех «во Конституции 1791 года» породило иллюзию национального единства. Все этносы, населявшие Францию, наконец-то почувствовали себя равноправными и свободными, как ни один другой народ в мире, — и воодушевились! «Citoyen!» — «гражданин!» — вот каким теперь недаром стало излюбленное, самое популярное обращение французов друг к другу…

Якобы, механически-умозрительно сложив все этносы данного государства в один конгломерат и уравняв всех в правах, можно обозвать этот этнический маседуан — нацией. Это наивное заблуждение французских граждан сбило набекрень мозги целым поколениям политиков и ученых. Но на деле такой маседуан — это вовсе не нация. Это нестойкое, недолговечное, уязвимое и нежизнеспособное образование, ущербное даже по сравнению с предшествовавшим ему союзом племен, каковой был в дореволюционной Франции. При этом, хотя речь идет порой о лояльности по отношению к «нации», но за отсутствием таковой в реальности подразумевается лояльность по отношению к стране, к государству.

В результате французам был свойственен патриотизм и даже воинствующий шовинизм, но никогда — здоровый национализм.