Острова, затерянные во льдах

Одинокая самка плавала в озерце еще несколько дней, а затем исчезла. Каково же было мое удивление, когда спустя полмесяца я отыскал ее сидящей на гнезде неподалеку от того же озерца. В том, что это была она, я не сомневался. Мне показалось лишь, что птица несколько поблекла, пожухли темные краски на спине, и вся она была какая-то серая. Она плотно сидела на гнезде, слившись с травой. Ее можно было почти коснуться рукой — только тогда птица отбегала от гнезда, пытаясь увести. Мне показалось, что изображала свою неспособность к полету она явно неумело.

Для науки это был феноменальный случай, и позже я показал фотографии птицы известному орнитологу. «Нет, — сказал тот, — это ошибка. У птиц очень сильно развит инстинкт. Потомство плавунчиков погибло. А это кулик другого вида». Приглядевшись потом, и я убедился, что ошибся. У птицы на снимке был чуть короче клюв и на белой щеке за глазом проходила черная полоса, которой не было у плавунчика-самки. Я ошибся потому, что наделил птицу своим житейским разумом. Мне думалось, что никакой инстинкт не может помешать самке взрастить свое потомство…

На пригорках зацвели желтые полярные маки, появились незабудки. Ручьи стихли. Солнце уже не опускалось к горизонту, совершая небольшие круги у зенита. На озере растаял весь лед. Облиняли песцы, куропатки. Светлыми оставались на острове только полярные совы.

Хромой совин по-прежнему жил у меня. Он стал грязноватым за время жизни в комнате, посерел, запылился. Я все еще мечтал сделать хороший портрет совы, выслеживая их с этой целью в тундре, считая, что мой Хромой для этого не годится. Но дикие совы не хотели даваться мне в руки, сколько я ни пытался к ним подкрасться. Даже спящими врасплох заставал, но ближе двух десятков метров приблизиться мне к ним не удавалось. Однажды я увидел сову, которая вошла «по пояс» в озеро и так, наслаждаясь, долго стояла.

Хромого моего так или иначе надо было вскоре выпускать. Охота на куропаток давно окончилась, свежего мяса на станции не было, а мышей ловить я был не в силах. Вот я и решил его помыть, сделать пригодным для съемки, снять и выпустить, как мне ни было его жаль.

Совин доверчиво позволил отнести себя в баню, не особенно возмущался, когда я посадил его на полок. Но когда я его облил водой и намылил, он так возмутился, что я с большим трудом, едва его отполоскал. Жалок же он в ту минуту мне показался! Комок мокрых перьев, чучела такого на свалке невозможно найти. Я даже испугался, не переборщил ли.

Весь день совин сидел на скамеечке у печи, временами надуваясь, как шар, отряхиваясь, и к вечеру восстановил былой вид. Такого не стыдно было и на волю выпускать. Сделал я с него портрет, а расстаться все не решался. Привык к нему, как к домашнему коту.

А тут к нам на остров охотники-долганы пришли. Бригаду их высадили с вертолета на таймырском берегу Хатангского залива, но из-за отсутствия дел в эту пору охотники решили себе экскурсию устроить, на наш остров поглядеть. С одной упряжкой собак трое мужчин и женщина пересекли по льду залив, пройдя около шестидесяти километров, и явились к нам, улыбаясь, словно с другой стороны острова зашли. Легкими на ногу были эти люди. Когда их стали спрашивать, не тяжело ли было идти, парни смущенно улыбались, отвечая: «Чего же здесь трудного!» Охотники наши с восхищением смотрели на их торбаса — оленьи сапоги с высокими голенищами, пристегивающимися к поясу. Такие с резиновыми сапогами не сравнишь, но дело, конечно же, было в другом: долганы — прирожденные жители тундры, им не привыкать далеко ходить.

Перекусив, они первым делом попросили, чтобы им показали кино про войну. Мы собрали все фильмы, что у нас были, занавесили окна в кают-компании, и оттуда до ночи гремели разрывы снарядов, трещали автоматные и пулеметные очереди, ревели самолеты и танки. Охотники остались довольны. Ночевать бригадира их, Николая, начальник привел ко мне. «У тебя там диванчик свободный есть», — сказал он.

— Да, но ведь у меня сова, — пытался было объяснить я. Начальник отмахнулся: «Больше негде».

Войдя, Николай не удивился, увидев в комнате сову.

— Хорошая птица совка, — сказал он. — Умная. В плохой год, когда мышей мало, лишнего яйца в гнездо не положит. Иногда знает, когда и вовсе не следует птенцов выводить.

Мы проговорили с Николаем допоздна. Он много рассказывал мне об этих птицах, признался, что и ему, прирожденному жителю тундры, плохо спится полярным днем. Заснул он уже под утро. Я же все не мог заснуть. Совин, сидевший все это время тихо в углу, внезапно взлетел, взмахнув крыльями, под потолок и, к ужасу моему, опустился на грудь спящего Николая…

Такого еще с ним не случалось. То ли подействовало на него так появление Николая, звук его голоса с хрипотцой, такой же привычный для полярных сов, как и храп оленей в тундре, пение пуночек и тявканье песцов. То ли от запахов, проникших в комнату вместе с ним из весенней, пропаренной туманами тундры, вышел из себя мой совин.