От философии к прозе. Ранний Пастернак

Индивидуальных черт лишены не только прогуливающийся ребенок, но и господин Люверс, Сережа и бельгийские гости. Например, о болезни господина Люверса говорится во фрагменте, насыщенном местоимениями, усиливающими неясность того, к кому именно они относятся. После того как в конце третьей главы «Постороннего» упоминается совсем вскользь о неизлечимости отцовской болезни, четвертая глава говорит об отсутствии жалости к «нему». Однако «он» в четвертой главе – уже не отец, а Негарат, и этот прием делает неопределенность местоимений особенно значимой:

К концу сентября у мальчика не стало лица. […]

Люверс не препятствовал дружбе сына. Он

не видел перемены в нем, а если что и замечал, то приписывал это действию переходного возраста. К тому же голова у него была занята другими заботами. С некоторых пор он

стал догадываться, что болен и что его болезнь неизлечима. […]

IV

Ей было жаль не его, хотя все вокруг только и говорили, что это в самом деле до невероятности некстати и досадно. Негарат был слишком мудрен и для родителей, а все, что чувствовалось родителями в отношении чужих, смутно передавалось и детям, как домашним избалованным животным (III: 59–60; курсив мой. – Е. Г.

).

В этом переходе к другой главе трудно сказать, к кому именно обращены мысли Жени: этим человеком может быть и неизлечимо больной господин Люверс, и утративший лицо Сережа, и Негарат, который теперь должен уехать из Екатеринбурга на фронт (причем как раз тогда, когда сентябрь подходит к концу).

Еще более показательна в этом отношении попытка Жени понять сложное положение, в котором оказался Негарат, но при этом сам акт осознания ситуации подается опять же как акт «обесцвечивания». По мере того как Женя осмысливает объективные, связанные с призывом в армию факты действительности, процесс постижения ею – знаковый фрагмент повествования – нарисован как потеря яркости другого, то есть как утрата притягивающей загадочности его личности. Поняв судьбу призывников, Женя лишает индивидуальности не только Негарата, но и всех солдат, которых она видит в Екатеринбурге, едва ей, как это ни парадоксально, удается понять и одушевить их состояние:

Так хорошо разъяснил девочке все этот человек. Так не растолковывал ей еще никто. Налет бездушья, потрясающий налет наглядности сошел с картины белых палаток; роты потускнели и стали собранием отдельных людей в солдатском платье, которых стало жалко в ту самую минуту, как введенный в них смысл одушевил их, возвысил, сделал близкими и обесцветил (III: 61).

Заключенный в тексте парадокс можно сформулировать следующим образом: процесс расширения души, ее начальное движение в сторону другого, представляется как акт осмысления, связанный, как это ни странно, с потускнением образа этого другого. То есть по мере расширения пределов «я», которое одушевляет неодушевленный мир, не только другие «я», но даже и сама развивающаяся личность начинает тускнеть. И чтобы подчеркнуть этот процесс потери красок у лиц на фоне приближающейся зимы, дружба Жени с Лизой Дефендовой (отношения, управляемые инстинктом и потому типические) описывается как ее самоуничижение и инстинктивный отказ от своего «я». Но поскольку здесь также ощутимо присутствие любви, процесс потери личных качеств идет как бы в обратном направлении: личностные качества начинает терять не любимый, а именно любящий, хотя при этом само «страдательное» любовное чувство охраняет от чьего-либо глубокого влияния растущую девочку, готовую потерять себя[311]: