От философии к прозе. Ранний Пастернак

Это началось еще летом. Ей объявили, что она поступит в гимназию. Это было только приятно. Но это объявили ей. Она не звала репетитора в классную […]. Она не позвала его, когда, в сопровождении мамы, он зашел сюда знакомиться «со своей будущей ученицей». Она не назначала ему нелепой фамилии Диких. И разве это она того хотела, чтобы отныне всегда солдаты учились в полдень […]. Не все, разумеется, ложилось на душу так тяжело. Многое, как ее близкое поступление в гимназию, бывало приятно. Но, как и оно, все это объявлялось ей. Перестав быть поэтическим пустячком, жизнь забродила крутой черной сказкой постольку, поскольку стала прозой и превратилась в факт. Тупо, ломотно и тускло, как бы в состоянии вечного протрезвления, попадали элементы будничного существования в завязывавшуюся душу. Они опускались на ее дно, реальные, затверделые и холодные, как сонные оловянные ложки. Там, на дне, это олово начинало плыть, сливаясь в комки, капая навязчивыми идеями (III: 50; курсив мой. – Е. Г.

).

Довольно скоро эти новые «навязчивые идеи» проецируются на мать: ранней осенью изящная госпожа Люверс (беременная, причем девочка не осознает сам факт беременности) словно превращается в глазах девочки в горничную Аксинью, и встревоженная Женя боится, что этих женщин уже друг от друга не отличить:

Вдруг ей пришло в голову что-то странное. […] Ей пришло в голову, что с недавнего времени между мамой и дворничихой завелось какое-то неуследимое сходство. В чем-то совсем неуловимом. Она остановилась. […]

А между тем именно Аксинья задавала тон этому навязывавшемуся сравнению. Она брала перевес в этом сближенье. От него не выигрывала баба, а проигрывала барыня (III: 55–56).

Позднее, уже в октябре, девочка бормочет себе что-то про отсечение головы (то есть обезличивание) Иоанна Предтечи и просит мать произнести вслух имя пророка, чтобы проверить, что превращение в Аксинью все же не произошло, и голос матери все еще звучит по-прежнему:

Мать повторила, недоумевая. Она не сказала: «Предтеича». Так говорит Аксинья.

В следующую же минуту Женю взяло диво на самое себя. Что это было такое? Кто подтолкнул? Откуда взялось? Это она, Женя, спросила? Или могла она подумать, чтоб мама?.. Как сказочно и неправдоподобно! Кто сочинил?..

А мать все стояла. Она ушам не верила. Она глядела на нее широко раскрытыми глазами. Эта выходка поставила ее в тупик. Вопрос походил на издевку; между тем в глазах у дочки стояли слезы (III: 70).

Ключ к пониманию Жениного душевного смятения, вероятно, следует искать в философских штудиях Пастернака, уже ушедших в далекое прошлое в новой русской действительности. Сама того не зная, Женя сталкивается с основной проблематикой посткантианства (и центральной темой работ Пауля Наторпа по психологии); девочка пытается не слишком успешно нащупать осязаемые границы личностного единства[295]. Иными словами, на протяжении осени Женю мучает страх, что все личностные различия в конечном счете обесцвечиваются и сливаются с окружающим миром[296].