От философии к прозе. Ранний Пастернак

По врожденному слуху поэзия подыскивает мелодию природы среди шума словаря и, подобрав ее, как подбирают мотив, предается затем импровизации на эту тему. Чутьем, по своей одухотворенности, проза ищет и находит человека в категории речи, а если век его лишен, то на память воссоздает его, и подкидывает, и потом, для блага человечества, делает вид, что нашла его среди современности.

– Начала эти не существуют отдельно (V: 26; курсив мой. – Е. Г.

).

В контексте работы Пастернака над так и не состоявшейся книгой «Статьи о человеке» данное «положение» о поиске «человека в категории речи» помогает понять настойчивую тягу писателя к созданию прозы, проявившуюся именно в 1918 году и определившую всю творческую линию его жизни.

Но объяснить странное утверждение Пастернака о «духовной природе» прозы все же довольно непросто. Тут, нам думается, необходимо вернуться к неокантианскому пониманию психологии. Например, если следовать Паулю Наторпу, еще одному знаменитому представителю Марбургской школы, психология как наука не может существовать без идеалистической философии и ее направленности на духовную сторону человеческой жизни, поскольку весь личностный опыт объединяется и синтезируется только апперцепцией – то есть трансцендентальной работой сознания[203]

.

Пастернак, конечно, не прошел мимо этой позиции. В своей неоконченной работе «O предмете и методе психологии» он уделяет особое внимание именно взглядам Наторпа, согласно которым вся область сознательного, а не только последовательность впечатлений объединяется в нечто целое процессом апперцепции:

Заметим, что ни одно содержание не может войти в сознание не апперцепируясь так или иначе. […]

Эти соображения сильно приблизят нас к искомому признаку. В самом деле, признак связи, прежде всего – признак родовой: это явствует из того хотя бы, что апперцепцией покрывается все поле сознания. В одинаковой мере это признак чисто психологический […] (V: 311).

Легко предположить, что студенческий интерес Пастернака к процессу интеграции «всего поля сознания» перевоплощается к 1918 году в характерный признак прозы – ее «одухотворенность», то есть создание целостной человеческой личности. Перед поэзией цель создания иных «я» с такой отчетливостью не ставится; нет в поэзии и необходимости (испытываемой, например, поэтом в «Письмах из Тулы») заниматься своего рода духовным действием или «духовоплощением»[204]

, переходя от первого лица к третьему.

И если вложить утверждение о «духовности» прозы в контекст страниц, вырезанных из последнего варианта рукописи «Детства Люверс», то мы начинаем понимать причину подчеркнутого внимания, уделяемого Пастернаком именно «целостности» сознания маленькой девочки, когда он настаивает, что «[н]адо заходить к человеку в те часы, когда он целен» (III: 515). Для неокантианской философии цельность сознания и роль апперцепции взаимосвязаны, и Пастернак-прозаик, создавая портрет Жени Люверс, не мог не вспомнить эти основополагающие понятия.

Заметим также, что обращение к «целостности» личности не является чем-то новым для ранних произведений Пастернака. Его прозаические работы постоянно возвращаются к пониманию человека как объединенного движения – уникальной черты, мимолетного наброска, линии или мазка, – цель которых не просто создать единый «коллаж» или «намеренное семантическое смещение» (Rudova 1994, 140)[205], а найти некий организующий признак личности в целом. Еще в 1913 году, споря с Шершеневичем, Пастернак писал: «Лирический деятель, называйте его, как хотите, – начало интегрирующее прежде всего» (V: 9). Вряд ли он когда-нибудь отошел от этой позиции[206]. И мы помним, например, что в «Апеллесовой черте» Гейне восхваляет (быть может, излишне акцентированно) способность Камиллы описать его натуру одним-единственным жестом или всеобъединяющим движением, сопоставимым лишь с таинственной чертой, которую провел Апеллес: