От философии к прозе. Ранний Пастернак

Ученики этого таинственного персонажа ждут его с нетерпением: почти как дух истории в период больших перемен, одетый в шубу Шестикрылов предстает детям и читателю среди бурь, под освещенными окнами, – в постоянном поиске себя (конечно, в его образе угадывается и отсылка к шестикрылому серафиму из пушкинского «Пророка»)[221].

Композитора то возносит ввысь музыка (и тогда он становится подобен Богу), то тянет вниз необходимость войти в жизнь других людей[222]

. И пусть у него есть комната, где он может давать уроки и играть свои сочинения, на самом деле у него на земле нет постоянного места. Как Генрих Гейне в «Апеллесовой черте», Шестикрылов – это явление, относящееся к вечности[223]: он обречен вспоминать, собирать воедино и тут же забывать окружающую его реальность. Для детей он, по сути, – объединяющий, интегрирующий принцип, пребывающий в непрерывном движении:

Жизнью композитора сшивали эти три слоя, чтобы вышло целое, и, смотря по тому, какой слой прокалывал, композитор Шестикрылов то не находил себе место и чувствовал неодушевленную тяжесть вины и нужду неодушевленную, то, вознесенный, оглядывался: где же коленно-преклоненные? Но чаще всего композитором шили, вышивали жизнь, и вместе с нею он бросался искать самого себя […]. Слишком часто он забывал, что захватил себя с собою навсегда. Но разве можно вечно помнить это? (III: 461).

Более того, все три уровня, которые вот-вот должны быть «сшиты» вместе, до предела насыщены ожиданием еще одного, самого главного гостя. Для детей этот гость – их будущее (III: 462)[224].

Позднее мы увидим эти три уровня в построении повествования «Детства Люверс». Отметим также, что в «Заказе драмы» наличие этих трех уровней – неодушевленных предметов, лиризма и музыки в доме, и движения музыки в снежной буре – имеет огромное значение при обучении детей чему бы то ни было, связанному с искусством[225]

. И тот из них, кто с разбегом входит в мир идей, кто «мыслит дальше других и кто становится в результате неузнаваемым», очень скоро найдет свой собственный талант – свое искусство:

Вот. Три группы. Первое: быль, действительность, как великое неподвижное предание из дерева, из тканей, нуждающиеся предметы, нуждающиеся сумерки, как церковный зачерствевший в ожидании приход. И лиризм, музыка – это второе. […] Первое – действительность без движения, второе – движение без действительности. И третье, там, внизу, – музыка в хлопьях, музыка тех, которые идут домой и из дома, словом уличная музыка […] движение действительности, которое мечется и грустит, и тянется по временам […].

Итак, жизнь – это третье. И композитор Шестикрылов, дающий в зимние сумерки уроки, композитор Шестикрылов, которого долго, долго ожидали ученики в зале […]. Композитор Шестикрылов был той терапевтической нитью, которая должна была сшивать оперированный миропорядок […].

Теперь я украдкой скажу маленькую правду: тут обещается драма, и начинается она, как вообще драмы, сценарием, описанием предметов […].

Впоследствии они стали художниками (III: 460–462).

Навыки абстрактного мышления, которые позволят будущим художникам выражать мысли неодушевленных предметов в их комнате – то есть одушевлять их, – становятся неотъемлемой частью сознания ребенка, его роста и развития[226]: