От слов к телу

Что же несчастная мать? Что может она? — неуемноХодит туда и сюда и, пока еще можно, целует!Этого мало: тела из стволов пытается вырвать,Юные ветви дерев ломает она, и оттуда,₃₆₀Словно из раны, сочась, кровавые капают капли.«Мать, молю, пожалей!» — которая ранена, кличет.«Мать, молю! — в деревьях тела терзаются наши…Поздно — прощай!» — и кора покрывает последнее слово.Вот уже слезы текут; источась, на молоденьких ветках

₃₆₅Стынет под солнцем янтарь, который прозрачной рекоюПринят и катится вдаль в украшение женам латинским.(II, 356–366)

Первая черта не находит аналогии у Данте (а есть разве что в иллюстрациях Г. Доре): у нею душа, лишившаяся (по собственной воле) тела, попадает в седьмой круг Ала и там, как семя, прорастает деревом.

₉₄Когда душа, ожесточась, порветСамоуправно оболочку тела,Минос ее в седьмую бездну шлет.₉₇Ей не дается точного предела;Упав в лесу, как малое зерно,Она растет, где ей судьба велела.

₁₀₀Зерно в побег и в ствол превращено…[654](Inf. XIII, 94–100)

Вторая же не только используется, но и концептуализируется:

Так раненое древо источалоСлова и кровь <…>.(Inf. XIII, 44–44)

У Овидия способность к речи исчезает в процессе превращения, в лучшем случае претерпевающая метаморфозу (в большинстве случаев это персонаж женского пола) успевает сказать прощальные или «завещательные» слова — ср. превращение Филемона и Бавкиды:

₇₁₅Вдруг увидал Филемон: одевается в зелень Бавкида;Видит Бавкида: старик Филемон одевается в зелень.

Похолодевшие их увенчались вершинами лица.Тихо успели они обменяться приветом. «Прощай же,Муж мой!» — «Прощай, о жена!» — так вместе сказали, и сразу₇₂₀Рот им покрыла листва. И теперь обитатель ТианыДва вам покажет ствола, от единого корня возросших.(Met. VIII, 715–721)

То же в превращении Дриопы: «Одновременно уста говорить и быть перестали» (IX, 392) — и Гелиад: «и кора покрывает последнее слово» (Met. II, 363). По Данте же способность эта у превращенных сохраняется, но голос требует выхода, поэтому Данте и должен отломить ветку, причиняя боль Пьеру делла Винье: только обломанная ветвь открывает выход для голоса или стона:

Зерно в побег и в ствол превращено;И гарпии, кормясь его листами,Боль создают и боли той окно.

(Inf. XIII, 100–102,толкование по коммент. Л. Шпитцера)[655].

Взаимосвязь боли и крови, с одной стороны, и речи, с другой, представляет собой образчик той темы, которая, видимо, яснее всего сформулирована у Анненского:

Разве б петь, кружась, он пересталОттого, что петь нельзя, не мучась?(«Старая шарманка»)

Или:

И было мукою для нихЧто людям музыкой казалось.(«Смычок и струны»)

Часть перечисленных мотивов находит отражение у Мандельштама. Он прямо ссылается на эпизод XIII песни и «каплю черной крови» Пьера делла Виньи (у Данте sangue bruno букв. «коричневая (потемневшая) кровь» — Inf. XIII, 34) в «Путешествии в Армению». Ради контекста приводим фрагмент нашего комментария к «Разговору о Данте», относящийся к замечанию о «пресловутой шпенглеровской коричневости Данта»: