Откровение в Галисии

— Не морочь мне голову своими дешевыми психологическими приемами. Я не собираюсь слушать, как какой-то экзорцист, окончивший семинарию, увещевает, что злиться нормально. Разумеется, я взбешен. Причем до такой степени, что удивляюсь, как меня еще не разорвало. Но больше всего меня раздражает постоянная ложь. Это отвратительно! Как мне не впадать в ярость, если на каждом шагу я натыкаюсь на новые доказательства того, что человек, которого я вроде бы хорошо знал, вдруг превратился в незнакомца? Успешный бизнесмен, аристократ, из семьи рьяных католиков, любитель шлюх… Как мне не злиться, если каждый день, просыпаясь, я боюсь вляпаться в новую кучу дерьма? Я уже не могу попросить объяснений у Альваро и должен в одиночку тащить постыдный груз. А что хуже всего, он оставил свое мерзопакостное наследство мне. Будто я выиграл в лотерею или получаю компенсацию за унижения.

Боль и обида, которые так долго терзали писателя, излились потоком язвительных и желчных слов. Охваченный слепой яростью, он больше не мог сдерживаться. Никогда еще Мануэль не испытывал подобных эмоций, которые одновременно иссушали его и придавали сил. Он замолчал, все еще дрожа и стиснув зубы так, что свело челюсти. Он потерял контроль над собой. Пора убираться отсюда.

— Священник, ты и правда хочешь мне помочь? — устало спросил Ортигоса, не питая особой надежды.

— Чем только смогу, — спокойно ответил Лукас.

— Только больше никакой лжи и недомолвок. — И Мануэль двинулся к выходу.

— Даю слово, — донеслось ему в спину.

Он шел не оглядываясь и чувствовал на себя взгляд священника, пока не завернул за угол, к лестнице. Замедлив шаг, спустился к растущим у ее подножия платанам. «Нет, так нельзя», — вспомнил Мануэль собственные слова. Вид величественно возвышающихся деревьев несколько успокоил его. Он нырнул в отбрасываемую кронами тень, словно раненое животное, ищущее убежище, и глубоко вздохнул, пытаясь восстановить душевное равновесие. Воздух пах вчерашним дождем, сеном и древесиной. Мануэль понимал, что внутренний голос прав: хватит заниматься саморазрушением. Каждый мускул его тела болел, обессиленный постоянной борьбой и моральным истощением. Мей, Ногейра, Лукас… Писатель огляделся в надежде обрести спасение. Выцветшая и заржавевшая вывеска бара в дальнем конце улицы одновременно и манила, и отталкивала его. Не в силах сопротивляться, Ортигоса решил поддаться желанию и пошел по направлению к заведению, мечтая о желанной передышке.

За стойкой он увидел двух мужчин. Тот, что постарше, резал хлеб и сыр и оживленно болтал на галисийском с парочкой местных жителей, которых Мануэль заметил у входа, когда приехал. К ним присоединились еще двое посетителей; все они пили вино из белых фарфоровых чашек. Бар занимал помещение площадью не более двадцати квадратных метров, и из мебели здесь была лишь пара столиков по обе стороны от входа и штук шесть стульев. Одна дверь вела в туалет, о чем гласил прикрепленный к ней листок бумаги с надписью от руки; другая, за баром, — в кухню, откуда можно было попасть в жилую часть дома. В кухне хозяйничала женщина примерно того же возраста, что и мужчина за баром, и в полуоткрытую дверь были видны лишь массивный деревянный стол и старомодные занавески на окне. За стойкой не было привычных рядов бутылок. На полке, которая больше подходила для гаража, стояли белые чашки и кувшины, семейные фотографии в разномастных рамках, навевающий грустные мысли календарь похоронного бюро и доска, где было указано, что сегодня в меню бульон, что подтверждали доносящиеся с плиты ароматы. Контраст между безупречно чистой кухней и небрежно обставленным помещением бара наводил на мысль, что муж и жена разграничили зоны ответственности.

Мануэль указал подбородком на чашки с вином, которые держали посетители.

— Можно мне то же самое?

Мужчина помоложе наполнил чашку, а тот, что постарше, положил на тарелку ломти хлеба и сыр и подвинул угощение к писателю, не говоря ни слова. Ортигоса потягивал напиток и закусывал сыром — очень нежным, но с на удивление сильным запахом. Он съел все, понял, что голоден, и заказал еще вина.

Посетители оживленно болтали, периодически раздавался смех. Прислушавшись, Мануэль разобрал кое-что из галисийского диалекта, но быстро потерял интерес. Ему было видно хлопочущую на кухне хозяйку, а пожилой мужчина, который стоял, опершись о стойку с видом крестного отца, принимающего у себя друзей, видимо, приходился ей мужем. Похоже, владельцы заведения не имели привычки лезть гостям в душу, и писателя это вполне устраивало. Бушевавшие внутри эмоции постепенно улеглись, и к Ортигосе вернулось самообладание. Он посмотрел на свои ладони, проверяя, не дрожат ли после налетевшей на него эмоциональной бури, и увидел коричнево-желтые следы на ногтях большого и указательного пальцев: следы того, что он нервно теребил кусок коры платана, отколупывая от нее маленькие кусочки. Из прежнего опыта Мануэль знал, что отмывать и оттирать руки бесполезно — пятна останутся на пальцах еще на несколько дней.

— Можно мне немного бульона? — спросил писатель.