– Кто мне ответит? Кто скажет мне, что произошло пять лет назад? В театре произошел переворот! Человек, лишенный моральных принципов, проработавший в нашем театре без года неделю, захватил и узурпировал власть. Подмял под себя, запугал, растоптал огромный коллектив со своими традициями и историей. Надо признать, сделал он это при нашем молчаливом согласии и даже попустительстве. Мы ошиблись, доверившись этому человеку. Но на то они и ошибки, чтобы их исправлять. Семейственность, кумовство – это неизбежное зло распространено в последнее время повсеместно и характерно не только для театра. Но те уродливые формы, которые оно приняло в нашем коллективе, это уже ни в какие рамки не лезет. Наш теперешний горе-руководитель благополучие семьи поставил выше творческих интересов театра, чем нанес непоправимый ущерб моральному климату коллектива. Копаясь в грязном белье и используя недопустимые методы воздействия, как-то – шантаж, угрозы насилием, подлог, он добился того, что всеми нами уважаемый директор театра Герман Гамулка в предынфарктном состоянии был вынужден оставить свой пост. Узурпировав таким образом власть в театре, Семен Семенович взялся расправляться и с другими. Следом за директором началась непрекращающаяся травля и изгнание из театра талантливейшего режиссера, всеми нами любимой Валькирии Жох. Но и этого Скорому мало. Совсем недавно, как вы знаете, был уволен молодой, талантливый актер Кирилл Халуганов только за то, что осмелился заняться режиссурой. Но это все были орешки, пробные шары, теперь же на повестке дня у нас грандиозная чистка, которую можно сравнить только с тридцать восьмым годом. Семен Семенович хочет реформ, мы их тоже хотим. Но нас не устраивает то, какими методами он собирается их проводить. Он хочет прогнать из театра девяносто пять процентов коллектива, лучше уж мы прогоним его. Расколоучителя, протопопа Аввакума, сожгли на костре, как жаль, что с современными раскольниками мы не можем бороться подобными методами. Заслуживают костра.
Тут весь зал разразился громкими аплодисментами, но Фелицата Трифоновна, подняв руку вверх, дала понять, что еще не закончила. Все смолкли.
– Доведя театр своей необдуманной политикой до полной деградации. Заселив его ложью и интригами, Скорый решил выселить законных жильцов на улицу. Тесно ему, видите ли, стало. Труппа большая мешает жить и творчески развиваться. Основателю и отцу нашего театра, незабвенному Буквареву Ивану Валентиновичу так не казалось. В самые трудные годы войны и послевоенной разрухи никому и в голову не пришло сократить штат труппы, а теперь, видите ли, из-за амбиций пришельца, так называемого Варяга, человека, которому не дороги ни история театра, ни его традиции, мы должны будем идти побираться. За что? Зачем? С какой стати? Убирайтесь-ка сами вон!
Опять зал разразился аплодисментами, и опять Фелицата Трифоновна подняла руку, чтобы всех успокоить.
– Я хочу вам, Семен Семенович, сказать от себя лично и, надеюсь, что меня в этом поддержит весь коллектив нашего театра, а так же товарищи из министерства КГБ, то есть министерства культуры, конечно же. Наш театр жил и трудился до вас, трудился при вас и, надеюсь, что будет жить и трудиться после вас. Очень надеюсь на то, что театр наш – будет, и что в нем не будет Семена Семеновича Скорого.
Зал опять разразился громом аплодисментов.
Для Скорого такое выступление Фелицаты Трифоновны оказалось полной неожиданностью и весь его заготовленный доклад был теперь ни чем иным, как подтверждением ее слов, то есть смертным приговором. Поэтому он решил его не зачитывать, а в свое оправдание лишь сказал, что о разгоне труппы речь никогда не шла и вопрос в такой плоскости не ставился. «Что же касается перевыборов…» – многозначительно произнес он. В зале воцарилась мертвая тишина. Но тут на трибуну вскарабкался человечек из минкультуры и попросил с таким ответственным вопросом не торопиться и решение отложить хотя бы на денек. Как выяснилось, не только для Скорого, но и для людей из министерства, демарш Фелицаты Трифоновны оказался полной неожиданностью. После чего предоставил возможность Скорому закончить начатую мысль. Скорый мычал, блеял, как это говорят учителя тем ученикам, которые не выучили урок, но притворяются у доски, что что-то знают, но так и не смог выдавить из себя ничего, то есть никакой ясной мысли, облеченной в слова.
Жалок он был, в тот момент стоя на трибуне. А ведь умел держать удар, умел давать отпор. Так умел говорить, что заслушаешься. На мой взгляд, растерялся он из-за того, что удар ему нанесла любимая женщина, да и собственно, факты, изложенные ею, были правдой, оспаривать которую не имело смысла, да и не хватало духа.