Память и забвение руин

Не хотите ли, – начинает свои рассуждения Лоос, – прогуляться со мной к берегу горного озера? Лазурное небо, зеленоватая вода, и на всем печать глубокого спокойствия. В зеркале озера отражаются горы и облака. Отражаются в нем дома, дворы и часовни. И кажется, что не люди построили их, а что наравне с горами и деревьями, облаками и лазурным небом они являются творением самого Всевышнего. И все это дышит миром и красотой.

Но что это! Какая-то посторонняя нота вторгается в этот мир спокойствия. Она звучит крикливо, звучит неуместно. Там, внизу, среди крестьянских домов, как бы созданных самой природой, виднеется вилла. Я не знаю, какой архитектор ее строил – хороший или плохой? Знаю лишь одно, что мир, спокойствие и красота бесследно исчезли.

Ведь кроме матери-природы нет архитекторов, ни плохих, ни хороших. Все архитекторы одинаковы, когда приближаются к ее царству108.

Можно видеть, что Лоос в своих инвективах против историзирующей архитектуры XIX века и современного ему венского модерна взывает к естественности и пасторальным пейзажам, частью которых оказываются крестьянские дома, но не буржуазные особняки, противостоящие природному окружению своей безвкусицей и неестественностью. Корбюзье, напротив, оценивает антагонизм постройки и ее окружения (то есть ту же самую неестественность) исключительно высоко. Временами он все же проговаривается. Так, если отношения Акрополя и природы он описывает в терминах завоевания, это завоевание бессмысленно, поскольку не становится присвоением. Можно видеть, что руина у Корбюзье наносит ландшафту ранения (и Корбюзье это почему-то нравится), но при этом она не придает ему никакого нового качества. Парфенон приравнивается к броненосцу, но очевидно, что броненосец на скале бесполезен, он сам оказывается руиной или (в самом лучшем случае) памятником, подобным крейсеру «Пулья», встроенному в склон холма в поместье Габриэле д’Аннунцио на озере Гарда.

Приведу несколько выразительных цитат из книги Ле Корбюзье:

У моего левого плеча, словно броневая обшивка, возникла громадная мнимая стена из живых каннелюр колонн, причем «капельки» мутул были похожи на заклепки109

.

Его колонны, берущие начало в тени, поддерживают темный фронтон, но блики света прорываются между ними, как пламя из иллюминаторов горящего корабля110.

Завадовский комментирует эти высказывания следующим образом:

смысл, изначально вкладывавшийся Корбюзье в метафору «здания-машины», которую мы привыкли воспринимать как манифестацию утилитаризма, обнаруживает свою исходно эстетическую природу. Машина впервые выступает у Корбюзье как метафора высшей степени эстетического совершенства, «механическому» воздействию которого сопротивляться невозможно111.

В дальнейшем эта модель взаимодействия здания с ландшафтом была использована Ле Корбюзье в собственных постройках, например в хрестоматийной вилле Савой (1929).