Память и забвение руин

Парфенон, – продолжает свой анализ Завадовский, – оторван от земли высотой скалы Акрополя. Связь с землей виллы Савой подчеркнуто ослаблена. Она касается земли редкими тонкими колоннами и производит впечатление временно приземлившейся. Подобно тому, как Парфенон верхом на Акрополе, по впечатлению Корбюзье, может отплыть «в сторону моря». Модернистский объект чужероден окружению, демонстративно слабо с ним связан и сущностно ему безразличен. Будучи способен без ущерба для своего содержания быть перенесен в любое другое место112.

Комментарий Завадовского, при всей своей глубине, представляется мне недостаточным, поскольку выполнен полностью в логике самого анализируемого произведения.

Если же мы не подадимся агрессивному обаянию текста Ле Корбюзье и его логике, то сможем увидеть интересные вещи. С одной стороны, корабль, выброшенный на берег, оказывается в большей степени руиной, нежели затонувший корабль, поглощенный морем и потому невидимый. С другой стороны, корабль, оказавшийся на берегу, антифункционален; это даже не гетеротопия, а оксюморон, ярчайший пример неуместности и трагической нелепости. Точно так же и вилла Савой не может никуда переместиться по собственной воле.

Ле Корбюзье, сам этого не замечая, повторяет романтический топос о прекрасном существе, страдающем в чуждой для него среде. Так Шарль Бодлер говорит об альбатросе, сравнивая его с поэтом:

Временами хандра заедает матросов,И они ради праздной забавы тогдаЛовят птиц Океана, больших альбатросов,Провожающих в бурной дороге суда.Грубо кинут на палубу, жертва насилья,

Опозоренный царь высоты голубой,Опустив исполинские белые крылья,Он, как весла, их тяжко влачит за собой.[…]

Так, Поэт, ты паришь под грозой, в урагане,Недоступный для стрел, непокорный судьбе,Но ходить по земле среди свиста и браниИсполинские крылья мешают тебе.(Перевод В. В. Левика)

Впрочем, у Ле Корбюзье топос оказывается перевернутым: если бодлеровский альбатрос обессилен и страдает, поскольку выброшен из своей привычной стихии, то описанный в «Путешествии на Восток» Парфенон, несмотря ни на что, даже на последствия взрыва 1687 года, сохраняет агрессивную самоуверенность завоевателя. Или, прибавлю я по некотором размышлении, механизма.

Разговоры же о механизмах, противопоставляющие их живым существам и явлениям культуры, подчеркивают их мнимую вечность, неподвластность времени, что сближает их со статуями. Однако существует механическое устройство, ставшее археологическим объектом и выступающее как руина, – это Антикитерский механизм, найденный в 1900 году, накануне пришествия модернизма.

Габи Вуд в предисловии к книге «Живые куклы» описывает автоматоны, построенные в конце XVIII века швейцарской династией часовщиков Жаке-Дроз. При этом описание сопровождается странными словами, которые можно понять как утверждение, что механические устройства не похожи ни на живые существа, ни на тексты культуры, поскольку не находятся внутри потока времени.

Часовой механизм, – пишет она, – есть противоположность нам, смертным («наши механизмы отрицают время», – это одна из фраз, которые пишет автомат Жаке-Дроза). Время заключено внутри андроида в противоположность тому, как мы сами заключены внутри нашего времени. Человек подвержен действию времени и неуклонно движется к смерти, автомат же, напротив, отмечает время, не будучи им пожираем113.

Разумеется, это не настоящие капризные механизмы, вроде тех часов, которые Мартовский Заяц из «Алисы в Стране чудес» мажет сливочным маслом, а воображаемые безупречные машины Ле Корбюзье, идеальные в своем функциональном совершенстве.