Память и забвение руин

стала восприниматься как нечто безжизненное, беззвучное, неосязаемое и лишенное запаха. Она уже не была ни доброй матушкой, ни злой мачехой, а лишь неким автоматом-чревовещателем, и человек стал воспринимать себя ее полновластным хозяином.

Объективация реального мира неотделима от развития техники. В механической революции XVII века мир все более и более превращается в машину, которую ученые легко могут разобрать на части, он уже не видится как сложное взаимодействие человеческих и нечеловеческих существ, объединенных в Божьем творении. Робер Ленобль указывает на точную дату такой трансформации: 1632 год. Именно тогда Галилей публикует свой «Диалог о двух главнейших системах мира», именно тогда современная физика выступает как дискуссия ученых, сведущих прежде всего в механике. […] Новая наука учится вычленять объекты исследования из окружающего мира, воспринимать их совершенно обособленно. Но это происходит ценой полного забвения того, при каких условиях происходит объективация.

И вот объекты высвобождаются из смутного опыта других людей, обрубаются их связи с беспорядочной субъективностью, с иллюзорной принадлежностью бесконечному миру. Но тогда они превращаются в «фетиши» современности, как говорит об этом Брюно Латур. Дуализм личности и мира становится необратимым. В нем основа новой космологии, в которой друг другу противостоят законы природы и организующая их в смысловое единство мысль; тело, превратившееся в механизм, и душа, управляющая телом по божественному соизволению.

Природа, лишенная всех своих чудес, становится игрушкой в руках ребенка-повелителя, который разбирает ее на пружинки и пытается приспособить для своих собственных целей235.

Мир-машина, попадая в руки ребенка, оказывается миром-игрушкой.

Точно так же и руина – своего рода философическая игрушка, с помощью которой можно учиться различать степени упорядоченности мира. Руины постепенно теряют признаки порядка (то есть следы замысла архитектора) и переходят в область хаоса. Однако этот хаос локален, точнее – узко локализован, и подчеркивает собой общую упорядоченность окружающего нас (и их) мира. Футуристические же машины зрения основаны на других мировоззренческих предпосылках: они предполагают, что упорядоченность – это всего лишь иллюзия, и призваны открыть наблюдателю истинное лицо мира как хаоса. Модернизм начала ХX века оказывается тем самым противоположен модерну, то есть раннему Новому времени. Если машины зрения Альберти и Дюрера, выстраивающие зрительную пирамиду, упорядочивают видимый мир, раскрывая в нем часть Божественного замысла, то машины зрения Джакомо Балла и Натальи Гончаровой восстанавливают хаос в космосе. Но это не тот хаос, который был изображен на иллюстрации из книги Роберта Флада «История двух миров»236

; это не начало мира, а его конец.

Машина зрения оказывается транслятором нашего представления о мире. Известно, что, взглянув в микроскоп или телескоп в первый раз, мы видим лишь хаос цветовых пятен, и наблюдатель должен учиться, чтобы различить в этом хаосе какие-то структуры, существование которых ему заранее известно.