Память и забвение руин

Парфенон как воплощение рациональности, целеустремленности, тектонической логики должен был бы показаться художнику барокко трагически обреченным, как обречен царь Эдип в момент, когда в игру вмешивается хаос, слепая стихия. А ведь устойчивость и безопасность, к которой тщетно стремился Эдип, оказывается, могут быть достигнуты совсем иначе. Стоящий рядом с Парфеноном Эрехтейон – тот случай, когда «слепые» и «нецеленаправленные» поступки непредвиденно обезвреживают разрушительные силы. Эрехтейон и комедия не боятся динамики и непредвиденного, поскольку обращают и то и другое в свой «строительный материал».

Поразительно, что именно в комедии исчезает опасность разрушения, рок обезоружен, обманут. Его обошли, притворившись союзником, отдавшись на волю случая. Эдип и Парфенон «действуют» напрямик, серьезно и только разумно, а за их спиной неотвратимо стоит Рок. Так абсолютно счастливый на вид человек невольно вызывает тревогу за него. Трагедия начинается спокойно, уверенно, «правильно» и кончается ужасно. В комедии – часто нескладное, «угрожающее» начало и радостный, счастливый финал.

Барочный ансамбль, начиная с конфликта, с импровизации, с немотивированного передразнивания, дает в итоге такое ощущение, как если бы с Роком, слепой стихией, хаосом была достигнута надежная договоренность280

.

Парфенон, разрушенный во время Морейской войны (1684–1699), здесь упомянут не случайно. Теодор Эрнст Моммзен в своей статье о разрушении Парфенона, как нельзя более уместно опубликованной в 1941 году, цитирует письмо шведской аристократки, сопровождавшей жену фельдмаршала Кёнигсмарка, штурмовавшего Афины:

С какой неохотой его превосходительство (то есть граф Кёнигсмарк) принял необходимость разрушить этот прекрасный храм, стоявший здесь три тысячи лет и называющийся храмом Минервы! Но выхода не было. Бомбы сделали свое дело, и восстановить этот храм не сможет уже никто в целом свете281.

Свидетельница описывает необходимость пролить крокодилову слезу, и этот чисто барочный сантимент подтверждает вывод Рейнхарда Козеллека о том, что лишь после Тридцатилетней войны политика начинает осознаваться как грязное дело282

. Правда, немецкий историк говорит только о необходимости договариваться с абсолютным злом, здесь же речь идет о необходимости (кажущейся, как это обычно и бывает) совершать преступления.

Преступление графа Кёнигсмарка состоялось 26 сентября 1687 года. В следующем году европейские врачи изобрели ностальгию – тоску по дому, которая совсем скоро превратится в тоску по невозвратимому прошлому, сопровождающуюся желанием все переиграть заново и воссоздать утраченное283.

Новую страницу в историю осмысления вандализма удалось вписать Ле Корбюзье. Вполне в духе своих архитектурных принципов, представляющих собой прямую инверсию традиции, он переворачивает пару «насильник и жертва» на 180 градусов. Напомню рассуждения Петра Завадовского из статьи, которую я уже имел случай процитировать.