Память и забвение руин

Если все живое лишь помаркаЗа короткий выморочный день,На подвижной лестнице ЛамаркаЯ займу последнюю ступень.К кольчецам спущусь и к усоногим,Прошуршав средь ящериц и змей,

По упругим сходням, по излогамСокращусь, исчезну, как Протей.Роговую мантию надену,От горячей крови откажусь,Обрасту присосками и в пенуОкеана завитком вопьюсь.

Старый зоолог выступает у Мандельштама как некий гофмановский волшебник, властелин повседневной действительности и принц другого мира, подобный Линдгорсту из «Золотого горшка». Однако Мандельштам действует намного тоньше, чем Гофман, воспользовавшийся в «Повелителе блох» именами давно умерших к тому времени естествоиспытателей Левенгука и Сваммердама. Мандельштамовский Ламарк совмещает в себе черты исторического Жана-Батиста Ламарка (1744–1829) с чертами других ученых XVIII века, в частности – того же Шарля Бонне, к которому отсылают слова о «подвижной лестнице». При этом всё, что происходит с протагонистом, словно попавшим в другое измерение, как Ансельм в зимнем саду Линдгорста, —

Мы прошли разряды насекомыхС наливными рюмочками глаз.Он сказал: природа вся в разломах,Зренья нет – ты зришь в последний раз.Он сказал: довольно полнозвучья, —

Ты напрасно Моцарта любил:Наступает глухота паучья,Здесь провал сильнее наших сил… —

происходит ради защиты чести самой природы («Кто за честь природы фехтовальщик? // Ну, конечно, пламенный Ламарк»), от мудрых установлений которой человечество, по-видимому, отступило и, как выясняется, с фатальными для себя последствиями. Тем самым Ламарк справедливо помещается в контекст романтической культуры, разводившей природное и человеческое по разным логическим и нравственным полюсам.

Но вернемся из ХX века обратно, в XVIII, когда до всяких фатальных последствий было еще далеко.

Термин «палингенезия», который швейцарский натурфилософ поставил в название процитированной мной книги, не имеет точного определения и используется в контексте реинкарнации или, что интереснее, повторяющегося творения. Заметим, однако, что к упомянутым Бонне разумным существам, которых приходится рекрутировать из обезьян и бобров, есть многочисленные параллели в греческих мифах. Так, кентавры вообще считаются потомством горделивого фессалийского царя Иксиона и облака-Нефелы, которой придали облик Геры, но при этом мудрый кентавр Хирон родился от союза Кроноса в обличье коня и океаниды Филиры. Что же касается людей – то их родословные еще запутаннее. Кто-то произошел из брошенного камня или из посеянных в землю зубов дракона. А кого-то непосредственно сотворили боги.

Вообще-то внешнее сходство не должно означать генеалогического родства.

Ламарк, – свидетельствует Фуко, – отвергал даже для низших животных принцип классификации, который опирался бы лишь на видимую форму. […] Таким образом, классифицировать уже не значит соотносить видимое с самим собою, заставляя один из его элементов представлять другие, – это значит уже в исходном побуждении к анализу связывать видимое с невидимым…300

И далее следует рассуждение о классификации и номенклатуре, которое я не буду здесь пересказывать.

Интереснее, что генеалогия, никак не соотносящаяся с типологическим сходством, в XVIII веке могла находить свое обоснование в принципе изобилия, сформулированном Артуром Лавджоем в книге «Великая цепь бытия».

Этот принцип, о котором уже заходила речь выше, гласит, что в совершенном мире должны существовать все возможные переходы между категориями, которые мы используем для классификации объектов окружающего мира, так что оппозиции живого и неживого, человеческого и животного, искусственного и естественного сами оказываются искусственными, точнее – существующими исключительно в области языка, а не в реальности301.

По своей сути принцип изобилия соответствует учению номинализма, поскольку подразумевает искусственность границ и произвольность групп, которые отражают не устройство мира, а устройство нашей логики и языка.