Памяти Пушкина

Рядом с Онегиным, одним из самых глубоких и характерных для русской жизни и литературы мужских типов, стоит у Пушкина Татьяна – идеальный по своей красоте и правдивости тип русской женщины, непревзойденная провозвестница Лизы Тургенева, Наташи Л.Н. Толстого, Веры Гончарова. Пушкин же наметил и те две общие формы, в которых обыкновенно отливаются русские женщины, насколько их понимала и понимает русская литература. У нас в литературе, писал Гончаров, особенно два главных образа женщин являются в произведениях слова параллельно, как две противоположности; характер положительный – пушкинская Ольга, и идеальный – его же Татьяна. Один – безусловное пассивное выражение эпохи, тип, отливавшийся, как воск, в готовую, господствующую форму. Другой – с инстинктами сознания, самобытности, самодеятельности. Оттого первый ясен, открыт, понятен сразу (ср. Ольгу в «Онегине», Варвару в «Грозе»). Другой, напротив, ищет сам своего выражения и формы и оттого кажется капризным, таинственным, малоуловимым. (Ср. Татьяну в «Онегине», Лизу Тургенева, Наташу Толстого, Веру Гончарова, Катерину в «Грозе»[617].)

Замечу, кстати, что у Пушкина уже обозначилась та своеобразная особенность нашей литературы, что женские типы обыкновенно выходят выше и определеннее мужских. Говорят иногда, что причина этого кроется в самой жизни нашей, в которой мало сильных духом и выдержкой героев, много «средних» людей, незаметных тружеников и еще больше того «униженных и оскорбленных»; типы отрицательные, конечно, здесь в расчет не принимаются. Так или иначе, но во всяком случае мы должны отметить, что и у Пушкина «высокопарные мечтанья» былых годов мало-помалу рассеивались при столкновении с действительностью; жизнь, как она есть, жизнь во всей своей «прозаичности» повседневных отношений, с ее маленькими героями, та жизнь, которой посвятила свои силы натуральная школа нашей литературы, уже в произведениях Пушкина нашла себе выражение, которым, в сущности, и определилось все главнейшее наших писателей-натуралистов, с Гоголем во главе.

Иные нужны мне картины:Люблю песчаный косогор,

Перед избушкой две рябины,Калитку, сломанный забор,На небе серенькие тучи,Перед гумном соломы кучиДа пруд под тенью ив густых,

Раздолье уток молодых;Теперь мила мне балалайкаДа пьяный топот трепакаПеред порогом кабака.

Мой идеал теперь – хозяйка,Мои желания – покой,Да щей горшок, да сам большой.Порой дождливою намедниЯ, завернув на скотный двор…

Тьфу! прозаические бредни,Фламандской школы пестрый сор! (III, 408—9).

Весь литературный путь Пушкина усеян этими соринками фламандской школы; особенно же много их в «Повестях И.П. Белкина» и в «Истории села Горюхина», где они подчас, как, например, в обрисовке личности самого Белкина, принимают несколько юмористическое освещение, в лучшем смысле этого слова. Не признавать юмора у Пушкина – невозможно; только юмор его – иного рода, чем юмор Гоголя. Юмор Гоголя – нервически болезнен и производит гнетущее впечатление; неподражаемой, тонкий юмор Пушкина – спокойнее, добродушнее, бодрее, и Пушкина, как юмориста, невольно хочется сравнить с Диккенсом. Легкая усмешка играет у поэта, когда он представляет нам своего Ивана Петровича Белкина, но сколько теплоты и участия скрывается за этой усмешкой, участия к самому Белкину и ко всем вообще «малым сим»! Чредой проходят они перед нами, серенькие, как сера наша жизнь, простые умом и сердцем, с невеликими радостями и тяжелыми страданиями; их мирок ограничен и тесен, но полон жизни, и в последней, как ни мелочна она бывает, есть свой смысл и своя поэзия; даже пошлая сторона такой жизни заслуживает внимания: она представляет явление, в такой же мере естественное и законное, как и все то, чем живем мы сами. Пирушка немцев-ремесленников и пьяный бред гробовщика – тоже жизнь, без которой картина нашего общества была бы неполна; а горе отца, покинутого обольщенною дочерью, ничуть не меньше оттого, что этот отец – бедный станционный смотритель! Прав был поэтому А. Григорьев, когда в «Гробовщике» видел зерно всех наших позднейших отношений к т. н. низшим слоям жизни, а в «Станционном смотрителе» – зерно всей натуральной школы[618]. И Тихонравов много позднее повторил, что из школы автора «Повестей Белкина» и «Летописи села Горюхина» вышел Гоголь[619].