Памяти Пушкина

В поэзии Пушкин стал первым ярким выразителем нашей «болезни века», страдания обособившейся человеческой души: Батюшков передавал эти страдания не столь полно и напряженно, хотя и изумлял иногда своих друзей взрывами грусти[208]. О Жуковском же кн. П.А. Вяземский отозвался так в 1819 году: «Главный его недостаток есть однообразие выкроек, форм, оборотов, а главное достоинство – выказывать сокровеннейшие пружины сердца и двигать их. C’est le poète de la passion, то есть страдания. Он бренчит на распутье: лавровый венец его – венец терновый, и читателя своего не привязывает он к себе, а точно прибивает гвоздями, вколачивающимися в душу»[209]. Пушкин годом раньше выразил нисколько иначе и не столь резко впечатление, какое производила на него «пленительная сладость стихов» поэта, «стремившегося возвышенной душой к мечтательному миру, творившего для немногих»: внемля стихам Жуковского, по словам Пушкина,

Утешится безмолвная печаль,И резвая задумается радость[210].

Такое воздействие поэзии Жуковского превзойдено произведениями Пушкина. Пушкин первый в нашей литературе стал передавать душевную скорбь, характеризующую XIX век, с удивительною силою многосторонней человечности. Пушкин первый отчетливо проанализировал грусть и тоску, которые стали испытывать наравне с западноевропейцами и русские люди с начала настоящего столетия, и воспроизвел эти душевные состояния не только в своей лирике, но и в объективном изображении – в нескольких поэмах.

Начальные проявления грусти в поэзии Пушкина были навеяны, по-видимому, влиянием других поэтов, между прочим Батюшкова и Жуковского, и относятся к довольно ранней поре – к семнадцатому году жизни поэта (1815)[211]. Мечтательность его усилилась, когда он «встретился с осьмнадцатой весной, задумчиво внимая шум дубравный». Он восклицал (1816)[212] (пользуясь отчасти выражениями Карамзина, сейчас названных поэтов и Жильбера):

Где вы, лета беспечности недавной?..Моя стезя печальна и темна…Увы, нельзя мне вечным жить обманом

И счастья тень, забывшись, обнимать!Вся жизнь моя – печальный мрак ненастья…Душа полна невольной, грустной думой;Мне кажется, на жизненном пируОдин, с тоской, явлюсь я – гость угрюмый,Явлюсь на час, и одинок умру[213].

Так уже тогда поэт

…радость светлую забыл,

и его

…печали мрачный генийКрылами черными покрыл[214]

.

Подобные «мученья» еще не были выражением горя, вполне выношенного душой молодого поэта, да и горе это не было глубоко, если и в вызванных им «слезах сокрыто наслажденье»[215], и поэт еще ждал «в жизни сей утешенья» от своего «скромного дара и счастья друзей»[216]. «Надежды ранний цвет» и сердце поэта тогда увядали лишь от «горестей несчастливой любви»[217], и желание его, чтобы улетел «сонь жизни»[218], и видение смерти[219] были только временны, как временно бывало и решение расстаться с поэзией[220]. В другие моменты поэт готов был думать,

…что любовь погасла навсегда,Что в сердце злых страстей умолкнул глас мятежный,Что дружбы наконец отрадная звездаСтрадальца довела до пристани надежной,

и «желанья» усыплялись «гордым разумом»[221].

«Сожаления» об утратеОбманов сладостной мечты[222],

в значительной степени наполнявшие поэзию Пушкина в последний год пребывания его в Лицее, заглохли было на время по выходе из этого заведения,

Когда погасли дни мечтанья,

поэта позвал «шумный свет»[223], и он «вел дни»

С Амуром, шалостью, вином[224].

Тогда «все снова расцвело»[225], и «философу раннему», который

… милые забавы света

На грусть и скуку променял,И на лампаду Эпиктета

Златой Горациев фиал,

поэт преподавал советы в духе эпикуреизма:

До капли наслажденье пей,Живи беспечен, равнодушен!Мгновенью жизни будь послушенБудь молод в юности твоей![226]

А другого приятеля просил не пугать

Гроба близким новосельем:Право, нам таким бездельемЗаниматься недосуг[227].

Мечтателю Кюхельбекеру Пушкин говорит: