Памяти Пушкина

он лелеял еще «призрак священной свободы»:

Свобода! он одной тебяЕще искал в подлунном мире…С волненьем песни он внималОдушевленный тобою;И с верой, пламенной мольбоюТвой гордый идол обнимал[254].

Как Пушкин, думавший было, что

Беллона, музы и Венера —Вот, кажется, святая вера

Дней наших всякого певца[255],

желал поступить в военную службу, так и его Пленник отправился на Кавказ в надежде достигнуть там истинной свободы, избежав

Давно презренной суеты,И неприязни двуязычной,И простодушной клеветы[256].

Очутившись в плену у горцев, «отступник света, друг природы»

Любил их жизни простоту,Гостеприимство, жажду брани,Движений вольных быстроту……все тот же видНепобедимый, непреклонный[257]

.

Во всем этом настроении было много юношеской неопытности, и эксцентричное искание истинной свободы не увенчалось успехом. Самый герой не облечен чарами особой привлекательности и вообще, по справедливому замечанию самого поэта[258], это – «первый неудачный опыт характера, с которым Пушкин насилу сладил». Поэт «в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которой сделались отличительными чертами молодежи XIX века»[259], представить «молодого человека, потерявшего чувствительность сердца в несчастиях». Пленник выказывает «бездействие, равнодушие к дикой жестокости горцев и к прелестям кавказской девы»[260], но нельзя не признать, что мировой скорбник очерчен в нем еще бледно и неполно.

Причудливую форму, подобно как в Шиллеровых «Разбойниках», получило искание свободы также и в «Братьях-разбойниках» Пушкина. Поэт заканчивает эту поэму словами:

…В их сердце дремлет совесть:Она проснется в черный день[261].

Оказывается неудовлетворенным своею жизнью, чуя высшие начала, и герой «Бахчисарайского фонтана» (1822), «грозный хан» Гирей, «повелитель горделивый», к «строгому челу» которого присматривались со вниманием все подчиненные:

Благоговея, все читалиПриметы гнева и печалиНа сумрачном его челе.

Эта «гордая душа» «скучает бранной славой»; «полон грусти ум Гирея»; последний не заглядывает и в роскошную «заветную обитель еще недавно милых жен». Гирей презрел чудные красы «звезды любви, красы гарема», грузинки Заремы,

И ночи хладные часыПроводит мрачный, одинокий,С тех пор, как польская княжнаВ его гарем заключена[262].

Причина тоски Гирея – особая любовь к пленной княжне Марии. Он чтит пленницу не как других невольниц, потому что смутно чувствует в ней то же, что привлекало к ее образу и самого поэта, – «души неясный идеал»[263], ангельскую, «чистую душу»:

С какою б радостью МарияОставила печальный свет!Мгновенья жизни дорогиеДавно прошли, давно их нет!Что делать ей в пустыне мира?

Уж ей пора, Марию ждут,И в небеса, на лоно мираРодной улыбкою зовут[264].

Этот-то «нежный образ» и раскрыл «мрачному, кровожадному» хану обаяние глубокой внутренней жизни, которой он дотоле не подозревал, и заронил в него зерно новой жизни. Оно не проросло в нем, и поэт не совсем удачно передал, как

…в сердце хана чувств иныхТаится пламень безотрадный[265],

но все-таки «Бахчисарайский фонтан» совершеннее изображает неудовлетворенность обычною жизнью, чем «Кавказский пленник», передает ее более правдиво и естественно и в более реальной обстановке. Самая критика «гордой» и черствой души, надлежащая ее оценка дана еще лучше образом Марии, чем оценка Пленника – сопоставлением с любящею его черкешенкой[266]. Поэма о фонтане оправдывает слова поэта, что

…сердце, жертва заблуждений,Среди порочных упоений,Хранит один святой залог,Одно божественное чувство[267].