Памяти Пушкина

Эта мощная поэзия не могла не увлечь собою целого ряда поэтов почти во всех странах Европы.

Было бы странно, если бы среди всеобщего поклонения, которым были окружены личность и поэзия Байрона всюду на континенте Европы к 20-м и в последующие годы нашего века, между прочим и у нас[519], Пушкин остался чужд обаяния этого могучего певца гнева, протеста и свободы, составлявших содержание немалой доли юношеских стихотворений и нашего поэта, который также был «свободы друг миролюбивый»[520]:

Свободы сеятель пустынный,Он вышел рано до звезды;

Рукою чистой и безвиннойВ порабощенные браздыБросал живительное семя[521].

Пушкина не без основания сопоставляли с Байроном уже с начала 20-х годов, называя его то «слабым подражателем не особенно похвального оригинала»[522], то поэтом, близким к тому великому гению Запада, то более или менее самостоятельным его последователем, то, наконец, поэтом, имеющим совсем мало общего с Байроном[523].

Но Пушкин не был ни байронистом, ни писателем, вполне независимым от великого английского поэта: в течение нескольких лет он по временам лишь байронствовал в своей поэзии, если можно так выразиться[524]

.

Прежде всего необходимо отметить, что многое как будто сближало обоих поэтов, начиная со сходства в их внешней судьбе. Оба были потомками старинных знатных, но захудалых родов своей земли[525]; оба рано увлеклись французскими корифеями великой революции XVIII века, пламенно любили свободу, выражали в своей поэзии резкий протест против не удовлетворявшей их действительности, и обоим суждено было жить в годы сильнейшей реакции освободительным идеям XVIII века; оба противопоставляли себя толпе, были глашатаями свободы народов (в частности, греков) и личности, и обоим довелось испытать клевету и преследования. Пушкин не оставил своей родины, как Байрон, но были моменты, когда он также помышлял покинуть отечество и никогда не возвращаться «в проклятую Русь»[526], как он однажды выразился. Оба поэта рано пресытились разгулом, в значительной мере утратили жизнерадостность в поэзии, но продолжали лелеять высшие интересы в своей душе, искать утешения, между прочим, в любви и были в ней близки к Дон Жуану, которого избрали и в герои своих произведений, считающихся одними из лучших в их творчестве. Оба нарисовали образы несколько сходных героев (в том числе Мазепы) и в иных из них отразили самих себя. Даже с житейского поприща сошли они приблизительно в одном возрасте – 37 лет.

Было немало сродства между обоими поэтами и в их характерах и мысли.

Байрон был, по выражению Пушкина, «гордости поэт»[527]. Впрочем, его «гений бледнел с его молодостью. В своих трагедиях, не выключая и Каина, он уже не тот пламенный демон, который создал Гяура и Чайльд Гарольда»[528]. Характер Байрона слагался из «гордости, ненависти, меланхолии» и пр.

[529] «Он исповедался в своих стихах, невольно увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил»[530]. Однако этот «поэт мучительный» был долго «мил» Пушкину как «страдалец вдохновенный»[531], как «гений» и «властитель наших дум», и перед выездом из Одессы в 1824 году, обращаясь с прощальным приветом «К морю», Пушкин так вспоминал о Байроне, имея в виду, очевидно, заключительные строфы Чайльд Гарольда:

Исчез, оплаканный свободой,Оставя миру свой венец.Шуми, взволнуйся непогодой:

Он был, о море, твой певец.Твой образ был на нем означен;Он духом создан был твоим:Как ты, могуч, глубок и мрачен,Как ты, ничем неукротим[532].

Пушкин был сам не чужд некоторых из тех качеств, которые усвоял Байрону: он также был горд, мог питать и питал горячую ненависть, был склонен к задумчивости, полюбил меланхолию, ознакомившись с Руссо и Шатобрианом, мог впадать и впадал в демонизм[533]. Потому-то поэзия Байрона могла встретить столько откликов в душе нашего поэта, и потому находил доступ в последнюю и демонизм Байрона. Последний отчасти мог иметь в виду наш поэт, рисуя в 1823 году портрет «злобного гения», «Демона», который, «в те дни, когда» Пушкину