Памяти Пушкина

…были новыВсе впечатленья бытия,Часы надежд и наслаждений,Тоской внезапной осеня,Стал тайно навещать меня.Печальны были наши встречи:Его улыбка, чудный взгляд,Его язвительные речиВливали в душу хладный яд.Неистощимой клеветою

Он провиденье искушал;Он звал прекрасное мечтою,Он вдохновенье презирал;Не верил он любви, свободе,На жизнь насмешливо глядел —И ничего во всей природеБлагословить он не хотел[534].

Байрон был одним из поэтов, будивших по временам в Пушкине мрачные вопросы и думы. Быть может, не без воздействия его Чайльд Гарольда Пушкин уже в 1819 году писал, что

От юности, от нег и сладострастьяОстанется уныние одно[535]

.

Не Байрон ли, далее, уяснил ему пошлость общества, которую наш поэт мог замечать и без того[536], и не он ли помог Пушкину окончательно сознать силу мощной личности и свою, подобную Байроновой, роль в момент провозглашения нашим поэтом:

…пламенным волненьемИ бурями души моей,И жаждой воли, и гоненьемЯ стал известен меж людей?[537]

Байрон мог укрепить в Пушкине также ироническое отношение к действительности, проглядывающее в «Онегине». Вместе с тем поэт Чайльд Гарольда усиленно будил в Пушкине скептицизм[538], почва для которого также была подготовлена ранее чтением Бейля, Вольтера и др. Под влиянием Байрона мог только сильнее заговорить в душе Пушкина голос демона Байроновой мысли, обещавшего

Истолковать мне все творенье,И разгадать добро и зло[539].

И вот в годы увлечения Байроном Пушкина, который ранее писал, что «таким бездельем», как «гроба близкое новоселье», «право, нам заниматься недосуг»[540], по-видимому, весьма заинтересовали «гроба тайны роковые»[541]

и много волновал вопрос о смерти и бессмертии человеческой души. Кажется, бывали моменты отрицательного решения его нашим поэтом. К такому решению склонялся идеалист Ленский во II главе «Онегина», в своем стихотворении, написанном между 22 октября и 3 ноября 1823 года:

Когда бы верил я, что некогда душа,От тленья убежав, уносит мысли вечны,И память, и любовь в пучины бесконечны, —Клянусь! давно бы я оставил этот мир…Но тщетно предаюсь обманчивой мечте!Мой ум упорствует, надежду презирает. —Меня ничтожеством могила ужасает…Как! ничего! ни мысль, ни первая любовь!Мне страшно… и на жизнь гляжу печально вновь,И долго жить хочу, чтоб долго образ милый

Таился и пылал в душе моей унылой[542].

Но сам поэт после некоторого колебания постепенно возвысился над этим представлением нашего ничтожества, проявляющегося в смерти, и над вольтеровским сомнением в бессмертии нашей души, и эта победа над сомнением выступает в стихотворении, напечатанном впервые в 1826 году и начинающемся словами: «Люблю ваш сумрак неизвестный»…[543] Интересно, что поэт почерпает уверенность в бессмертии души и в первичной редакции стихотворения, и в окончательной прежде всего из «благословенных мечтаний поэзии прелестной», переносящих в «сумрак неизвестный» и утешающих тем,

Что тени легкою толпой,От берегов холодной ЛетыСлетаются на брег земной…И в сновиденьях утешаютСердца покинутых друзей;Они, бессмертие вкушая,Их поджидают в Элизей.

Поэт примкнул, таким образом, к широко распространенной издревле вере в то, что сила любви преодолевает самую смерть, к той вере, которая создала целый ряд сказаний о женихе, являющемся с того света, и т. п. При этом в момент создания приведенных стихов Пушкин руководился, по-видимому, аналогическим оборотом мысли Байрона[544] и был также под влиянием традиционных представлений о загробной жизни, унаследованных от окружавшей среды[545]. Последние подавляли скептицизм, какой могли навевать чтимые Пушкиным писатели Запада.