Пансионат

Под лупящей тяжестью капель капюшон дождевика сползает на глаза, и мутное полиэтиленовое забрало заливает сплошными потоками воды. Михаил шагает почти наугад, ориентируясь по смутным силуэтам темных спин впереди. Он уже не представляет, кто это — но впереди всегда идут те, кто знает, куда идти. Можно ни о чем не думать и ничего не решать — только придерживаться передней спины.

Кажется, они еще не вышли с территории пансионата; строго говоря, он не уверен даже в этом. Внизу, на тесном пятачке обзора под ногами, в пузырящихся лужах мокнут желтые листья, перемешанные с черной грязью подошвами впереди идущих. Но попадаются и неровные края плит, а значит, это скорее всего дорожка парка. Впрочем, какая разница?

Михаил вспоминает армию. Вот так, ни с того ни с сего — хотя нет, ассоциации как раз очевидны: строевой шаг, неудобное обмундирование, пропотевшее насквозь в жару, а теперь стынущее под дождем и холодным ветром, неясная абсурдная цель и наличие того, кому она понятна. Все это, и особенно последнее, когда-то возмущало до глубины разума, ставило на дыбы оскорбленную индивидуальность, и прочее, и прочее. А теперь ему хорошо — именно поэтому.

Под его дождевик на месте грубых Ирининых швов начинает просачиваться вода; нормальный плащ держал бы дольше. Но на эти комбинезоны, кажется, наложена функция защиты от чего-то еще, черт знает от чего, тем более что у большинства никаких дождевиков нет вообще. Вся эта экспедиция абсурдна от начала и до конца, но ему все равно. Наконец-то ему все равно — впервые с тех самых пор, как он забрал Карину из питомника и решил увезти навсегда.

Больше не надо думать о Карине. Беспокоиться, заботиться, бояться. Искать на ее бледном личике проблесков прежней солнечной улыбки, понимая, что такой, как раньше, эта девочка — его дочь — уже никогда не будет. Лихорадочно придумывать ей занятия, в отчаянии бросаться на ее поиски… и самое страшное, как тогда в вестибюле: видеть безграничное ледяное презрение в ее глазах. Теперь все. Карины для него больше нет.

И стало можно жить.

Сквозь артиллерийский шум дождя доносится чей-то голос, Михаил не разбирает слов, но спина впереди останавливается, и он притормаживает тоже. Кажется, все они собираются в круг, видимо, чтобы посоветоваться или, вернее, получить дальнейшие указания. Давая место остальным, Михаил отступает назад, и его подошвы грузнут в глине, значит, до этого он все-таки шагал по дорожке. Лишнее, ненужное знание.

Дождь вроде бы становится чуть пореже, теперь капюшон не заливает сплошь, а забрызгивает каплями, сползающимися затем в причудливые дорожки. Михаил отбрасывает его за спину. Надо же что-то услышать. Определиться с направлением и двигаться дальше.

Остальные десятеро сгрудились тут же неровным кругом, мокрые и нелепые в своей разнокалиберной амуниции. Напротив, словно гротескное отражение в зеркале, торчит муж Ирины в точно таком же целлофановом комбинезоне, из-под остроконечного капюшона, усеянного каплями, выглядывает его простецкое лицо, в негативном отображении усеянное веснушками. Он никогда не нравился Михаилу — тот, кому ты чем-то обязан, всегда вызывает неприязнь, — но теперь это уже неважно. А с остальными он, с самого начала замкнутый намертво на дочь, и не успел пообщаться достаточно близко, чтобы проявилось какое-то личное отношение. И так даже лучше.

Они остановились в дикой, неухоженной части парка, мокрые кусты сплошными зарослями наступают со всех сторон на дорожку, которая бессмысленно упирается прямо в решетку. Правда, и решетка, вернее, сетка-рабица, оплетенная жухлыми стеблями вьюнка, здесь проржавела и покосилась, между двумя ее соседними пролетами зияет треугольная прореха. Кто-то из них нашел ее заранее. Писатель?

— Это здесь, — говорит он таким голосом, будто выступает в аудитории. — Граница пансионата.

Мелкий и назойливый теперь, как насекомое, дождь скрадывает торжественность момента. Михаил переступает на месте, с чавканьем выдергивая подошвы из жирной грязи. В просвете между ветками проглядывает море, серое, никакое. Набережной отсюда не видно. Почему, кстати, было не пойти по набережной, ведь тот парень, студент, пропал там? Впрочем, ему, Михаилу, наплевать. Это ни разу не его дело.

— Мы не знаем, что там дальше, — продолжает писатель. — Лично я склоняюсь к мысли, что ничего особенно страшного, и надеюсь, что наши предосторожности окажутся чрезмерными. Однако точно я не знаю. И не знает никто.

— Японец склонялся к другой мысли, — бормочет кто-то над ухом у Михаила.

Тот поворачивает голову навстречу немолодому мужчине, перевязанному крест-накрест женской шалью. Кажется, это актер, Михаил забыл, если и знал, его имя.

— Японец и не пошел, — отзывается, если Михаил ничего не путает, сосед актера по номеру. — И, вероятно, правильно сделал.

— А мы с вами, получается, неправильно?