Пансионат

Зашевелился сонный издатель, издал (ха-ха) непотребный звук, выпрямился на автопилоте (еще раз ха-ха) и, наконец, открыл глаза. Обвел блуждающим взглядом кабину и уставился в упор на запрокинутую серую физиономию пилота, трезвея на глазах.

— Надо связаться с землей, — неожиданно деловито предложила Юлечка. — Сообщить им.

— Да, — горячо поддержал издатель, хватаясь за подарочную возможность поруководить процессом. — Займитесь, Юля.

А толку? — думал писатель, глядя на далекую серебристую рябь внизу; ему впервые пришло в голову, что это, наверное, никакая не рябь, а высокие штормовые волны. Ну допустим, кто-то будет знать, что мы летим над неизвестным морем с мертвым пилотом в кабине. И даже если запеленгуют, определят наше местонахождение — чем они, с земли, реально смогут нам помочь? Будут командовать, на какие кнопочки нажимать и в какую сторону крутить штурвал? Или посоветуют попрыгать в воду, нацепив спасжилеты. Кстати, неплохая мысль, жилеты где-то здесь должны быть… и парашюты, кстати, тоже…

Юлечка отчаянно сражалась с мобильным — и проигрывала, судя по все более отчаянному лицу, по слезам, дрожащим в ее глазах. Издатель, бледно-зеленый, судорожно сглатывал, борясь с тошнотой и старательно не глядя ни в иллюминатор, ни на тело пилота. А он, писатель, раздумывал неспешно, праздно, так и эдак поворачивая происходящее, прикидывая варианты развития сюжета, — и в его нерушимой невозмутимости, он отдавал себе в этом отчет, не было ни капли мужества или отваги.

Просто он давно отвык воспринимать жизнь как-то иначе, нежели материал для литературы. Он вообще давным-давно разучился жить.

Вертолет летел целеустремленно и ровно, и сине-серебряные волны заманчиво блестели внизу.

(настоящее)

У него еще остается пару десятков минут — пропущенный обед, и черт с ним, — чтобы привести в порядок мысли и ощущения, примириться, подготовиться, решить. Впрочем, о настоящем решении речь не идет, можно лишь согласиться с навязанной ему неизвестно кем ролью или отказаться, отступить. Вопрос, что более достойно.

Огромный фотоаппарат маленькой японочки лежит на журнальном столике посреди писательского люкса, держась недлинным шнурком за ноутбук. Уже, наверное, перекачалось. Писатель отсоединяет шнурок и подходит с ноутбуком к окну, уже понимая, что эти фотографии мало что способны изменить. Прикрывает портьеру, заслоняясь от солнца.

Там практически ничего и нет. То, что на маленьком мониторе видоискателя казалось мальчишеской фигурой, в увеличении распадается на штрихи и пятна, теряет очертания, размывается крупным зерном. И чем крупнее увеличение, тем фантомнее и приблизительнее то, что он надеется увидеть.

Но этот мальчик действительно там. И по большому счету никому не известно, что с ним случилось.

Японский физик, прежде чем уйти на обед со своей маленькой женой, оставившей писателю фотоаппарат, — долго и гневно, нервно подбирая слова, втолковывал, как это глупо, безответственно, преступно. Что студент стопроцентно погиб. Что погибнут все, кто поверит и пойдет.

Он может быть прав. Но дело даже не в этом.

Объявление в вестибюле. Все, кроме японцев, уверены, что именно он его и написал; но он сам-то знает. И японцы, если что, могут подтвердить, а главное — знают тоже.

Писатель захлопывает крышку ноутбука и выходит на балкон. Светит яркое, почти летнее солнце, пахнет морем и югом, точь-в-точь как на тех дорогих курортах, где он привык проводить несколько месяцев в году. Потому что мог себе это позволить и только, — хотя и говорил в интервью, будто на море ему лучше всего пишется. На самом деле ему давно писалось с одинаковой профессиональной выработкой где бы то ни было. Кстати, последние несколько дней, по-прежнему не работая, он не чувствует при этом зыбкой фантомной неустроенности, не говоря уже о боли. Втянулся на удивление быстро. Литературы в его жизни больше нет, и черт с ней.

Зато проявилась сама жизнь.

В дверь люкса стучат. Сначала робко, потом вопросительно-требовательно. Писатель выдерживает паузу и идет открывать. По дороге смотрит на часы: до четырнадцати-ноль-ноль еще минут десять. Кто у нас такой нетерпеливый?

Открывает.

— Вы разрешите?

— Да, конечно, — машинально отвечает писатель, смаргивая, стараясь не пялиться во все глаза. Не ожидал. Кого угодно, только не…

Завхоз проходит в номер бочком, сжимая под мышкой шахматную доску. Осматривается по сторонам восхищенно, как если бы попал в бог весть какое великолепие, как будто и не был здесь никогда. Писатель предлагает ему присесть, но старик словно и не слышит, а может, стесняется своего темно-зеленого комбинезона, заметно заляпанного грязью. И в самом деле — он-то зачем здесь?

— Как вам тут живется? — прорезается завхоз неожиданно будничным, деловым тоном. — Проводка, сантехника — все исправно?

— Спасибо, все хорошо, — отвечает писатель. — А…

— Зашел проверить, — предупреждает старик его вопрос. — Все-таки вы уважаемый человек. Не каждый день.

Его пальцы неосознанно барабанят по шахматной доске. Писатель перехватывает взглядом этот жест: