Пансионат

— С удовольствием предложил бы вам сыграть, но, к сожалению, я жду сейчас посетителей. Много людей.

— К сожалению?

Старик безошибочно вычленяет главное, случайное, выболтанное. Разоблаченный писатель разводит руками:

— Откровенно говоря, я предпочел бы партию в шахматы с вами. Но увы. Может быть, я загляну к вам вечером.

Если буду жив; старая интеллигентская присказка привязывается к концу фразы, как немое «е» в европейских языках. Завхоз смотрит в упор — так, будто ее услышал. Несколько раз мелко согласно кивает:

— Заходите. Мне как раз сегодня кое-что, — подмигивает, — привезли из города. Продегустируем.

— Откуда?!

Писатель подается вперед — но завхоза уже нет, и непонятно, когда он успел исчезнуть, откланяться, попятиться за дверь со своими шахматами. И если распахнуть дверь в коридор — писатель чуть было этого не делает, хотя оно было бы совсем уж глупо, — его, конечно, не окажется и там. «Эти, которые вместо людей», — говорил, помнится, завхоз об остальном здешнем персонале; но он и сам, похоже, чистая функция, а не человек. И приходил с единственной целью: произнести слово «город» — не поясняя контекста. Плюс добавочная, необязательная опция шахмат.

В дверь снова стучат, но писатель не трогается с места. Бросает через плечо:

— Войдите.

— Можно?

Это студенты. Двое ребят и одна девочка, курносенькая в каштановых кудряшках. Та, вторая, не пришла, отмечает писатель, странно, почему она?… — и тут дверь снова скрипит, входят уже без стука двое мужчин, чиновник с актером. Им дышат в спины старушки, вернее, шумно сопит одна, крупная, возмущавшаяся тогда в кинозале. У нее на руках вываливает язык та самая собачка. Вторую старушку не слышно и почти не видно.

Стоять к ним спиной уже неприлично; писатель разворачивается и делает шаг навстречу посетителям. Автоматически включается режим движений и жестов, с какими он привык принимать у себя прессу или высокопоставленных читателей, даже баритон рокочет на полтона ниже обычного, поставленный, артистический. Единственное, в памяти нет ни одного обкатанного текста, подошедшего бы к данной ситуации. Значит, будем импровизировать.

— Проходите, рассаживайтесь. Я рад, что вы пришли. Вопрос серьезный, и решить его мы можем только коллегиально, то есть все вместе…

Поток ни к чему не обязывающих слов, которые, он знает, в процессе производят впечатление авторитетных и содержательных. Дверь осталась полуоткрытой, и краем глаза писатель отмечает, как в проеме появляются двое мужчин: отец рыжих брата и сестры — один, без жены и детей, и папа черненькой девочки — без дочки. Из коридора доносится шум движущейся толпы: вваливаются ролевики, их еще больше, чем всегда, ага, с ними маленькая встрепанная женщина, похожая на воробья — без мужа. Все, ну, почти все успели кого-то потерять по дороге. Найти гораздо сложнее. Особенно когда предстоит еще определиться, стоит ли искать.

А японской пары до сих пор нет, хотя уже семь минут третьего, японцы должны бы ценить точность. Тем более что они живут в соседнем люксе, может быть, стоит выйти, постучаться к ним?… писатель отбрасывает эту мысль, неуместную, ненужную. Если захотят, придут сами, а если не захотят — так даже лучше, нет смысла лукавить с самим собой.

И еще нету беременной женщины, его соседки по столику… как давно он ее не видел, успел соскучиться, вот что значит пропустить обед…

Без нее он почему-то категорически не может начать.

Бессодержательный текст провисает, буксует; писатель прокашливается и снова предлагает вошедшим садиться, хотя сесть в его так называемом люксе уже некуда. Возникший только что в проеме хмурый мужчина с помятым лицом и хвостом на затылке — женщина-воробей не смотрит в его сторону, — прислоняется к дверному косяку и бросает в образовавшуюся паузу, словно камень в пруд:

— А теперь скажите конкретно, что там случилось.

К счастью для писателя, отвечать ему начинают все сразу, образуя нестройный гул, белый шум, лишенный внятного смысла. Люди любят демонстрировать свою информированность, причастность. Особенно там, где на самом деле никто не знает ничего. Но постепенно они стихают, сходят на нет, и дальше уже некуда тянуть.

Писатель берет с журнального столика фотоаппарат японки — всегда чувствуешь себя увереннее с артефактом в руках — и начинает говорить, и первое же его слово включает абсолютную, стерильно-операционную тишину:

— Мальчик вышел наружу. Неизвестно, что именно там с ним случилось. Но есть основания предполагать, — фотоаппарат чуть приподнимается в руках, — что он жив. А значит, мы не можем позволить себе не предпринять попытки его спасти.

Японец так и не пришел, и некому возразить — все остальные способны разве что слушать, внимать, пропитываться, как губка, его точкой зрения. Возможно, он и начнут возмущаться — потом, расходясь по своим номерам. Впрочем, кто ж им позволит сейчас разойтись?