Парадигма греха

– Ну, что? Человек увлекающийся, много читающий, страстно любящий свой предмет… А вы знаете, ведь в молодости он всё время мечтал совершить какое-нибудь открытие, порой даже был одержим этой идеей. Помню, когда он только пришел работать в школу, сразу попросил у меня разрешения хотя бы изредка проводить в школьной лаборатории собственные опыты. Я, было, хотел отказать, но потом подумал, что, если он будет заниматься после уроков, это никому не помешает, а потом… кто знает, вдруг выйдет из него новый Генри Кавендиш? Или Джозеф Пристли? Вы знаете, кто они такие? – Васильков несколько надменно глянул на Калошина.

Тот только хмыкнул:

– А надо?

– Да-да, конечно, вам это совсем ни к чему, – он вытянул губы трубочкой и почмокал, чем удивил майора ещё больше своим «курбетом». – Да, к сожалению, он таковым не стал… Но учитель прекрасный, к детям относится с любовью, какая только может быть присуща настоящему педагогу. Семьянином был прекрасным… Говорю: «был», потому что теперь одинок, жена умерла, дети разъехались, а… если и есть отношения с женщинами, то я стараюсь не встревать, если это не подрывает авторитета учителя, понимаете? – Калошин кивнул.

– Хорошо, характеристика его мне вполне понятна. Теперь расскажите, не заметили ли вы каких-нибудь изменений в поведении Дениса Ивановича в последнее время? Ничто вас не насторожило?

– Насторожило? Да! Но не в последнее время, а… так, это было в прошлом году…

– Когда исчез мальчик? – спросил Калошин.

– Н-нет… Но незадолго до этого, да, где-то в сентябре… А Лёня пропал в октябре. Итак, как-то вечером я зашел к нему в лабораторию, когда уже никого там не было. Арбенин читал какую-то книгу, нет, даже не читал, а лихорадочно листал. Меня он не заметил, а когда я его окликнул, испугался, будто делал что-то запрещенное. Я тогда почему-то подумал, что у него появилась литература… ммм… фривольного, так сказать, содержания. Понимаете? Что же иначе могло быть? Книгу он, как школьник, спрятал за спину, вернее, пытался спрятать, но я решил его не смущать, распрощался и ушел.

– Но вы все-таки успели заметить, что это была за книга? – настороженно спросил Калошин.

– Обложка серая, невзрачная, надпись черными буквами. Что-то из химии. Но ведь в ней могли просто лежать неприличные фотографии. На этом я и остановился. – Васильков в очередной раз заглянул в лицо майора: – Это как-то помогло вам?

– Пока не знаю. Что-то ещё можете рассказать?

– Ну, когда пропал мальчик, он совсем расклеился. Мы его утешали, как могли. Ведь никто его в исчезновении Лёни не упрекал, не обвинял, но он упорно винил себя, дескать, мальчик ушел из его кабинета. Это совсем не имело никакого значения, ведь так? – Васильков протяжно вздохнул. – Потом он вдруг увлекся какой-то идеей, стал опять много работать, оставался в лаборатории, химичил… Через какое-то время – вновь меланхолия, страдальческий взгляд. Я по-мужски старался его как-то растормошить, но всё было тщетно… Однажды опять увидел его в каком-то застывшем состоянии, причем он сидел на корточках. Странно… Мне кажется, что исчезновение мальчика явилось отправной точкой его психического, нет, не расстройства, а-а… сдвига, что ли… – Никита Сергеевич вдруг хлопнул себя по колену: – Послушайте, а не могло это вызвать у него приступ, который в свою очередь, спровоцировал его на самоубийство?

– Да, вы знаете, такое можно допустить… Что ж, проверим и эту версию, – Калошин поднялся. – В последнее время ничего не произошло?

– В какой-то момент он вдруг повеселел, если это можно так назвать, воспарял духом, что ли? А потом в глазах появился страх. Окликнешь его – он вздрагивает! Ничего не понимаю!

– Ладно, будем работать! Если что-то вспомните – звоните! – Калошин пожал руку Василькову и ушел.

Вечером Дубовик, как и было договорено, заехал за Калошиным, и они отправились в школу.

Сторож, не ожидавший столь поздних гостей, испуганно схватил со стола четвертную водки и попытался её спрятать. Но неловко повернулся, и прозрачная жидкость полилась из упавшей бутылки. Старик подхватил её, но порядочная порция напитка осталась лужей на полу. Сторож не сдержал своей досады и грубо выругался.

– Что теперь прикажете делать? – он хмуро посмотрел на вошедших.

– Думаю, работать, – спокойно ответил Калошин, протягивая мужчине удостоверение.

– Чего ты мне его тычешь, будто я тебя не знаю, – старик заметно злился. – Ты тоже из ихних? – он оглядел Дубовика снизу вверх.

– Я из КГБ, – ответил тот.

Старик заметно вздрогнул, подобрался и сразу перешел на «вы»:

– Проходите, прошу вас, – он кинулся протирать стол и беспорядочно переставлять посуду трясущимися руками. – Чем обязан?

– Вы особо не суетитесь и не тряситесь, сейчас не тридцать седьмой, – Дубовик положил ему руку на плечо и легонько придавил, заставив сесть, сам сел рядом на старый табурет, покрытый стертой клеенкой. Калошин подставил к столу колченогий стул, согнав с него рыжего ленивого кота, который улегся тут же рядом, не желая уходить.