Паутина

Модестъ, словно польщенный, что вызвалъ улыбку на лиц суроваго брата, опустилъ ноги, пересталъ орать и заговорилъ проникновеннымъ тономъ обычнаго ему глубокомысленнаго шутовства, въ которомъ всегда было трудно разобраться, гд шутка разграничена съ серьезомъ.

— Люблю я внезапные отъзды твои. Пріятно видть человка, y котораго на лиц написано сознаніе, что, перемщаясь изъ города въ городъ, онъ творитъ какіе-то необыкновенно серьезные результаты.

Викторъ пожалъ плечами.

— Если дло ждетъ въ Москв или Петербург, полагаю, что напрасно сидть въ Одесс или Кіевъ.

— Ерунда! — сказалъ Модестъ.

— Что ерунда? — удивился Викторъ.

— Москва, Кіевъ, Одесса. Вс города равны, какъ царство великаго звря.

— И вс — ерунда? — усмхнулся Викторъ.

A Модестъ закрылъ глаза и декламировалъ, будто плъ:

— Города — бредъ. Ихъ нтъ. Вы только воображаете ихъ себ, но ихъ нтъ. Скверные, фальшивые призраки массовыхъ галлюцинацій. Въ городахъ правдивы только кладбища и публичные дома.

— То-то ты изъ этой правды не выходишь… — холодно замтилъ Викторъ.

— Господа! — съ тоскою вмшался Иванъ. — Неужели нельзя спорить, не оскорбляя другъ друга?

Но Модестъ надменно остановилъ его:

— Милйшій Жанъ Вальжанъ, не залзай въ чужое амплуа. Ты берешь тонъ всепрощающаго отрока, брата Матвя… Пора бы теб знать, что оскорбить меня нельзя вообще, a Виктору это никогда не удается въ особенности…

И, обратясь къ младшему брату, онъ подчеркнуто отчеканилъ съ тою же нарочною надменностью:

— Да, я люблю навью тропу между свжими могилами. Кресты навваютъ бредъ, и плиты журчать легендами плоти. Ты читалъ y Крафтъ-Эбинга? Сержантъ Бернаръ выкапывалъ трупы юныхъ невстъ, чтобы любить ихъ.

— Завидуешь? — коротко спросилъ Викторъ. И Модестъ опять потерялся подъ прямымъ вопросомъ, какъ давеча, когда наивный Иванъ огорошилъ его простодушнымъ сомнніемъ, что онъ бьетъ Эмилію едоровну Вельсъ.

— Я не рожденъ для дерзновеній дйствія, — сухо уклонился онъ, — но вс они обогнаны дерзновеніемъ моей мечты.

— Ломайся, братъ, ломайся, — съ такою же сухостью возразилъ Викторъ. — Ничмъ не рискуешь. Дерзновенія мечты въ этой области полиціей не воспрещены. Напротивъ.

— Если ты, Викторъ, ищешь Симеона, — сказалъ Иванъ, сидвшій, какъ на иголкахъ, — то онъ сейчасъ наврное y себя въ кабинет. Къ нему, всего нсколько минутъ тому назадъ, прошла любезноврная Епистимія…

— Придется, значитъ, разстроить ихъ tкte `a tкte и ее отъ Симеона выжить.

— Ахъ, пожалуйста! — громко подхватилъ Модестъ, вслдъ уходящему Виктору. — Пришли ее къ намъ. A я то думаю: чего мн сегодня не достаетъ? Сказки! Пришли ее къ намъ.

— Можешь самъ позвать, если она теб нужна, — сухо отозвался Викторъ, повернувъ къ двери Симеона.

— Не сомнвался въ твоей любезности, — заочно поклонился Модестъ. — Иванъ! Постой y двери, посторожи Епистимію, чтобы не пропустить, когда она пойдетъ отъ Симеона… Мы зазовемъ ее къ себ, и она будетъ разсказывать намъ русскія сказки. Никто другой въ мір не знаетъ такихъ мерзкихъ русскихъ сказокъ, какъ Епистимія, и никто не уметъ ихъ такъ аппетитно разсказывать. Ей дано произносить самыя ужасныя слова съ такимъ ангельскимъ спокойствіемъ, что они расцвтаютъ въ ея устахъ, какъ… жабы! — расхохотался онъ. — Знаешь, Иванъ? Мы ляжемъ на тахту, потушимъ лампу, снимемъ сапоги, и она, Епистимія, въ темнот, будетъ намъ, какъ древнимъ боярамъ, чесать пятки и разсказывать свои мерзкія сказки.

-

Уславъ Марфутку за Епистиміей, Симеонъ остался y стола и писалъ крупнымъ, размашистымъ почеркомъ своимъ разныя незначущія, отвтныя письма, пока въ дверь не постучались и — на окрикъ его:

— Можно! — вошла въ кабинетъ высокая, худощавая, немолодая женщина — какъ монашенка, въ темныхъ цвтахъ платья, теплаго сраго платка, покрывавшаго плечи, и косынки на гладко-причесанной русоволосой голов. Женщина эта производила странное впечатлніе: точно въ комнату вдвинулся высокій, узкій шкафъ или живой футляръ отъ длинныхъ стнныхъ часовъ. Все въ ней было какъ-то сжато, узко, стснено, точно она нсколько лтъ пролежала, въ вид закладки, въ толстой тяжелой книг. A то серебряныя монеты, на рельсы положенныя, расплющиваются поздомъ въ такую длинную, вытянутую, тонкую, пронзительную полоску.

— Спрашивали? — произнесла она тихимъ голосомъ, держа опущенными богатыя темныя рсницы, единственную красоту своего пожилого, увядшаго, блднаго, съ лезвіеподобнымъ носомъ, лица. Эта монашенская манера, держать глаза свои скрытыми подъ рсницами и опущенными долу, придавала испитымъ, тощимъ чертамъ женщины характеръ какой-то лживой иконописности.

— Да, — хмуро отозвался, дописывая страницу, Симеонъ. — Очень радъ, что ты еще не ушла. Запри дверь, Епистимія, чтобы намъ не помшали. И садись. Поближе. Вотъ сюда.