Паутина

Епистимія весьма свободно заняла мсто въ томъ самомъ кресл, въ которомъ только что передъ тмъ тонулъ горбатый Вендль, и ждала, сидя, подъ темносрымъ платкомъ своимъ, прямо, тонко, точно ее перпендикулярнымъ стальнымъ шестомъ водрузили на плоскости кресла для опытовъ какихъ-нибудь, и — чтобы не отсырлъ аппаратъ — окутали его матеріей. Симеонъ кончилъ письмо и вложилъ его въ конвертъ… Епистимія видла, что онъ волнуется и не случайно, a нарочно избгаетъ смотрть на нее. Легкая улыбка скользнула по ея синеватымъ, отжившимъ, въ ниточку сжатымъ, губамъ.

— Да… такъ вотъ видишь ли, — заговорилъ Симеонъ, все такъ же не глядя въ ея сторону, — видишь ли…

— Покуда, ничего не вижу, — возразила женщина.

Тогда Симеонъ разсердился, побурлъ лицомъ и отрубилъ съ грубымъ вызовомъ:

— По городу въ трубы трубятъ, будто мы съ тобою украли завщаніе, которое дядя оставилъ въ пользу Васьки Мерезова.

Въ иконописномъ лиц не дрогнула ни одна жилка. Епистимія чуть поправила блдною, узкою, точно нерасправленная лайковая перчатка, рукою темносрый платокъ на острыхъ плечахъ своихъ и спросила:

— Такъ что же?

— Я не кралъ, — проворчалъ Симеонъ, продолжая избгать взглядомъ лица ея, и наклеилъ марку на конвертъ.

Епистимія улыбнулась, задрожавъ острымъ подбородкомъ.

— Значитъ, вамъ не о чемъ и безпокоиться, — сказала она. — Кто воръ, того и печаль.

Но Симеонъ ударилъ ладонью по столу.

— A сплетня откуда? — вскричалъ онъ.

Епистимія равнодушно завернулась въ платокъ свой.

— Почемъ я могу знать? — сказала она. — Не отъ меня.

Теперь Симеонъ ей прямо въ лицо — грозно, пристально смотрлъ, вертя въ рук тяжелую ясеневую линейку. Ни взоръ этотъ, ни жестъ, откровенно злобный, о большомъ, сдержанномъ гнв говорящій, не отразились, однако, на женщин въ платк какимъ либо замтнымъ впечатлніемъ.

— Горе теб, если ты продала меня врагамъ моимъ, — съ удушьемъ въ голос произнесъ Симеонъ.

Епистимія подняла рсницы и показала на мгновеніе глаза, неожиданно прекрасные, глубокіе глаза, голубые, какъ горныя озера. Странно было видть ихъ на этомъ нездоровомъ, изношенномъ лиц плутоватой мщанской ханжи.

— Если бы я васъ продала, — мягко и учительно, какъ старшая сестра мальчику-брату, сказала она, — такъ теперь здсь хозяиномъ былъ бы Мерезовъ, а, покуда, Богъ миловалъ: владете вы.

Симеонъ порывисто всталъ отъ стола.

— Вотъ этимъ словомъ своимъ — «покуда» — ты изъ меня жилы тянешь.

Епистимія опустила рсницы. Губы ея опять тронула улыбка.

— Все на свт — «покуда». Одинъ Богъ, говорятъ, вченъ, а, что отъ человчества — все пройдетъ.

Симеонъ ходилъ, кружась по комнат съ видомъ человка, не ршающагося выговорить то главное, для чего онъ началъ разговоръ. Наконецъ, остановился предъ Епистиміей, со сложенными на груди руками.

— Не могу я больше пытки этой терпть, — глухо сказалъ онъ. — Завщаніе должно быть въ моихъ рукахъ.

Женщина въ платк промолчала.

— Слышала? — гнвно прикрикнулъ Симеонъ.

Она не подняла рсницъ и не измнила выраженія лица, когда отвчала:

— Копію вы имли, a подлинникъ мн самой нуженъ.

Симеонъ, стоя предъ нею, ударилъ себя ладонью въ грудь и заговорилъ, убждая, быстро, порывисто:

— Сплетня плыветъ, Мерезовъ въ город… пойми ты! пойми!.. Вдь мы на ниточк висимъ. Стоитъ прокурорскому надзору прислушаться, — и аминь… Сыскъ…Слдствіе… Судъ… Пойми!

— Не пугайте, — холодно возразила Епистимія, — не вчера изъ деревни пріхала.

A онъ грозилъ ей пальцемъ и голосомъ:

— Пойдешь, за сокрытіе завщанія, куда Макаръ телятъ не гонялъ.

Епистимія, подъ платкомъ своимъ, передернула острыми плечами.

— Какое мое сокрытіе? — все тмъ же ровнымъ тономъ сказала она. — Документъ понимать я не могу. И грамот то едва смыслю. Веллъ мн покойный баринъ бумагу хранить, — я и храню, покуда начальство спросить.

Симеонъ даже ногою топнулъ.

— Опять — покуда! Дьяволъ ты жизни моей!

Епистимія продолжала тихо и ровно:

— Кабы еще я въ вашемъ, ныншнемъ завщаніи хоть въ рубл. помянута была. A то напротивъ. По той, мерезовской, бумаг покойникъ мн тысячу рублей награжденья отписалъ, a я, дуреха, и понять того не смогла, — не предъявляю. Это и слпые присяжные разобрать должны, что моей корысти скрывать тутъ не было ни на копейку.

Горько и притворно засмялся Симеонъ:

— Что теб теперь тысяча рублей, когда ты съ меня, что захочешь, то и снимешь!

Епистимія освтила его таинственными огнями голубыхъ очей своихъ.

— Я, покуда, ничего не просила, — тихо и почти съ упрекомъ произнесла она.

Но Симеонъ уже не слушалъ. Онъ кружился по кабинету и съ укоромъ твердилъ:

— Такъ я теб доврялъ, a ты мн ловушку устроила!

Епистимія слегка пошевелилась въ оболочк платка, и что то врод блдной краски проступило на доскообразныхъ плоскихъ щекахъ ея.