Паутина

Симеонъ раздражился.

— Ахъ, вс вы, вотъ этакіе, сами по себ, ходячая правда, души, растворенныя настежь. Но чуть «Партія велла», — кончено: глаза, — подъ непроницаемою дымкою дисциплины, слова — на всъ и ничего въ нихъ понять нельзя,

— Партія мн, покуда, ничего не велла, — равнодушно отвчалъ Викторъ.

— Тогда — для чего теб деньги?

— Ты не имешь никакого права требовать отъ меня отчета.

— Я не требую, a прошу, — смягчилъ Симеонъ тонъ свой, — и не отчета, но отвта… И ты ошибаешься: имю право. Потому что ты требуешь деньги свои необыкновенно, оскорбляя меня подозрительною поспшностью, точно он въ рукахъ y вора. Между порядочными людьми должна быть деликатность взаимнаго доврія.

Викторъ выслушалъ слова эти, провряя мысленно ихъ логическое теченіе, и он ему понравились.

— Хорошо, — сказалъ онъ. — Я объясню, пожалуй. Хотя не обязанъ, но объясню. Но умй молчать.

Симеонъ гордо выпрямилъ стройный станъ свой.

— Ты говоришь съ Симеономъ Сарай-Бермятовымъ.

— Я долженъ немедленно… внести залогъ за арестованнаго товарища.

— Всю-то сумму?

— Вроятно, всю.

— Хорошъ, должно быть, гусекъ попался! — протяжно произнесъ Симеонъ.

A Викторъ объяснялъ:

— Онъ попался подъ ложнымъ именемъ на пустомъ дл. Его необходимо выкупить, во что бы то ни стало, прежде, чмъ жандармы напали на слдъ, кого они сцапали.

— A если догадаются?

— Вислица, — коротко сказалъ Викторъ.

Симеонъ съ шумомъ оттолкнулъ бюваръ и всталъ съ порывистымъ жестомъ негодованія.

— И ты воображаешь, что я выдамъ теб хоть копйку? — рзко почти прикрикнулъ онъ. Разв ты не знаешь моихъ политическихъ взглядовъ?

На этотъ разъ искорки въ глазахъ Виктора зажглись.

— Такихъ политическихъ взглядовъ, чтобы чужія деньги присваивать, до сихъ поръ за тобою не зналъ.

Симеонъ бросалъ ему быстрыя, готовыя фразы, которыми не столько его, сколько самъ себя убждалъ:

— Когда я увренъ, что деньги пойдутъ на преступленіе? Когда ты собираешься выкрасть какого то отчаяннаго злодя? Ни за что. Задержать твои деньги — теперь моя гражданская обязанность. Если бы я отдалъ ихъ теб, то сталъ бы соучастникомъ твоихъ замысловъ.

— Оставь мои замыслы и подай мои деньги.

— Никогда. Я желаю сохранить уваженіе къ самому себ.

— И потому становишься воромъ, — ледяною насмшкою обжегъ его Викторъ.

Симеона перекрутило внутреннею судорогою, и страшно запрыгала его правая щека, но бшеный взглядъ его встртился съ глазами Виктора, и было въ нихъ нчто, почему Симеонъ вдругъ опять сдлался меньше ростомъ и сталъ походить на большую собаку, избитую палкой.

— Ты уже не въ состояніи меня оскорбить, — сказалъ онъ голосомъ, который, — онъ самъ слышалъ, — прозвучалъ искусственно и фальшиво. — Отъ твоихъ ругательствъ меня защищаетъ мораль истинно-русскаго патріота и дворянина.

— Въ броню зашился? — усмхнулся Викторъ.

Но Симеонъ обрадовался занятой позиціи и побдоносно твердилъ:

— Пеняй самъ на себя. Зачмъ проговорился?

Викторъ пожалъ плечами.

— Все равно, ты добромъ не отдалъ бы. Знаю я твои комедіи. Ну, a насиліемъ…

— Ты не смешь насиловать меня въ моихъ убжденіяхъ! — придирчиво и не желая слушать, перебилъ Симеонъ.

Въ голов его быстро строился планъ — разрядить объясненіе съ братомъ въ мелкую поверхностную ссору, чтобы въ ея безтолковомъ шум погасить главную суть объясненія. Онъ зналъ, что, несмотря на свой холодный видъ и вншнюю выдержку, брать его, по натур, горячъ и вспыльчивъ. Въ былыя ссоры, ему не разъ удавалось сбивать Виктора съ его позиціи и затягивать въ ловушку мелочей, привязавшись къ какой-либо неудачной фраз или даже просто къ интонаціи.

— Да! Это непорядочно! Не трогай моихъ убжденій. Я не трогаю твоихъ.

— То-есть — какъ же это ты не трогаешь? — воскликнулъ Викторъ.

Симеонъ съ удовольствіемъ услышалъ, что червячокъ его брошенъ удачно, рыбка клюнула. Но самъ то онъ былъ уже слишкомъ разгоряченъ и мало владлъ собою. Вмсто отвта, языкъ его непроизвольно брякнулъ совершенно невроятную угрозу:

— Такъ, что теб давно пора въ Якутск гнить, однако, ты на вол ходишь!

Сказалъ, и самъ испугался, потому что Викторъ вдругъ поблднлъ, какъ бумага, сдлалъ широкій шагъ впередъ, — и въ глазахъ его загорлся острый огонь, сквозь враждебность котораго Симеону почудилось теперь лицо уже не Епистиміи, но смерти.

— Берегись, Симеонъ! — прозвучалъ ледяной голосъ. — За такія признанія страшно отвчаютъ.

Сконфуженный Симеонъ безсмысленно бормоталъ:

— Ну, что же? вынимай свой браунингъ! Стрляй въ брата! стрляй!

A самъ тоскливо думалъ:

— A мой въ потайномъ ящик. Что за глупость держать оружіе такъ, чтобы не всегда подъ рукою!

Никакого браунинга Викторъ не вынулъ, но, спокойно глядя брату въ глаза, отчеканилъ еще раздльне, чмъ тотъ давеча:

— Я не врю теб больше ни въ одномъ слов. Садись къ столу и пиши чекъ.

Симеонъ понялъ, что онъ проигралъ свою игру безнадежно.

— A если не напишу? — въ послдній разъ похрабрился онъ.

— Я убью тебя, — просто сказалъ Викторъ.

— Экспропріація? — криво усмхнулся Симеонъ.

— Экспропріація — съ твоей стороны… Я, напротивъ, веду себя, какъ добрый буржуа: защищаю свою собственность отъ хищника.