Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов

Речь шла о русском национализме. Точнее, шовинизме. Что было широко известно, однако обсуждать не полагалось. Особенно — в литературе.

Гроссман, как отметил Свирский, использовал специфический прием. О сходстве и даже тождественности идеологических установок нацистского и советского государств рассуждает немецкий следователь: «Когда мы смотрим в лицо друг другу, — говорит эсэсовец Лисс военнопленному Мостовскому, старому большевику, соратнику Ленина, — мы смотрим не только на ненавистное лицо, мы смотрим в зеркало…»

Смерть не страшит Мостовского. Испуган же он тем, что его сомнения, которые он старательно подавлял, отчасти созвучны доводам Лисса, настаивавшего: «Пропасти нет. Ее выдумали. Мы — форма единой сущности — партийного государства…»

В романе, как подчеркивает Свирский, все сказано ясно. Так, Мостовский понимает, что на него доводы Лисса не возымеют действия, только если будет пересмотрена прежняя система политических оценок.

Именно вся система, а не только отдельные ее элементы. Мостовский осознает, что надлежит признать достойными осуждения не только НКВД и даже сталинскую диктатуру, этого еще мало: «Надо осудить Ленина! Край пропасти!»

Далее Свирский отмечает, что возможны сомнения, «выражает ли Лисс взгляды самого Гроссмана? Справедлив ли автор, придумавший страшноватый для советского писателя прием: коричневым судить красное? Может быть, Гроссман остался вместе с Мостовским — на краю пропасти?».

Но, по Свирскому, полемика не имеет смысла. В романе все сказано ясно. Гроссман отрицает допустимость принесения человека в жертву идее. Такова и проблематика его послевоенной «пьесы „Если верить пифагорейцам“, в которой говорилось, что народ, любой народ — это квашня. В нем может подняться вверх то доброе, то злобное, отвратительное. На страх врагам. И — на руку пастырям…».

Подразумевалось, что в романе продолжен анализ проблемы, ранее поставленной. Далее же Свирский перешел к оценке историософских суждений автора дилогии: «А теперь существует также и последняя книга Василия Гроссмана „Все течет…“ („Посев“, 1970), не оставляющая никаких сомнений насчет того, как писатель относится к идеологическим пастырям, иначе говоря, остался он „на краю пропасти“ или нет».

По Свирскому, в повести ясно сказано о Ленине. И это развивает прежние историософские построения: «Василия Гроссмана, как видим, не страшили никакие пропасти, он пытался говорить о жажде свободы еще в сталинские годы, в первой части своей эпопеи („За правое дело“); он знал, что будет наказан за свой „глоток свободы“, как был наказан в „Жизни и судьбе“ любимый его герой — полковник Новиков, освободитель Сталинграда».

Да, можно считать, что Новиков — любимый герой. Он готов оплатить свой выбор жизнью. И Свирский отметил: «Пожалуй, именно его судьба бросает самый яркий и страшный отсвет на судьбу самого Гроссмана».

Тут Свирский не вполне точен. В романе судьба командира танкового корпуса остается неизвестной. Приказ Верховного Главнокомандующего выполнен в срок, однако начало прорыва задержано на восемь минут. Вернется ли полковник из Москвы, примет ли его доводы Сталин — читатель может лишь гадать. Гроссман оставил такие вопросы без ответа. Четко обозначен лишь новиковский выбор.

Но alter ego автора — Штрум. И он в итоге подчинился давлению государства. Не в критической ситуации, как раз тогда следовал велению совести, а когда жизнь его не была под угрозой: Сталин уже гарантировал защиту выдающемуся физику-ядерщику, создателю нового оружия.

По Свирскому, автор романа не оправдывал Штрума. Лишь демонстрировал, насколько велик соблазн в случае успеха отречься от свободы, признать даже силу зла — фактором, обусловленным «волей народа».

Кстати, М. П. Одесский, характеризуя роман, отметил, что его проблематику точно отражает заглавие. Гроссман показывает, как социальный успех провоцирует конформизм, готовность к уступкам ради сохранения достигнутого, а свободным тот станет, кто способен выбрать не жизнь, а судьбу. Так поступил и командир танкового корпуса.

На уровне типологическом ситуация та же и в сталинском лагере. «Политический» заключенный, потерявший все, идет на открытый конфликт с хозяйничавшими в бараках уголовниками. Его выбор — остаться собой, пусть и ценою жизни. Он тоже выбирает судьбу.

Характерно, что Свирский указал: заглавие романа соотносится с трагической судьбой автора. Гроссман сделал выбор и оплатил его жизнью. Цена победы.

По Свирскому, не было противоречий. Роман «За правое дело» стал первым шагом к свободе, за ним соответственно «Жизнь и судьба», а итог прерванного смертью пути — историософское осмысление судьбы России: гроссмановская повесть «Все течет…».

Тема, подчеркнем, не была новой. Лишь подход отличался новизной.

Свирский, подчеркнем еще раз, открыто инкриминировал редакторам эмигрантских журналов «замалчивание» главной книги Гроссмана. Попытку скрыть ее от читательского внимания, дабы исключить саму возможность противопоставления автора — Солженицыну.