Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов

Характерно, что в статье «От редакции», где речь идет о вине расстрелянного поэта Маркиша и всех, кто входил в Президиум ЕАК, не сказано, кто же погиб именно «по их милости и при их содействии». Умолчание закономерно: некого было назвать.

Но отсутствие фактографии компенсировал риторический натиск. А далее — важнейшее обвинение: «И чем же объяснить тогда „историософскую концепцию“ самого Василия Гроссмана, если до конца жизни он носил в кармане партийный билет, на котором красуется силуэт „великого вождя мирового пролетариата“? Правда, может быть, этот билет ему навязали силой, под пытками?».

Прагматика инвективы, понятно, неискренность Маркиша. Только прием — жульнический. Авторы раздела «От редакции», эмигрировавшие из СССР литераторы, не могли не знать, что Гроссман никогда в партии не состоял.

Без жульнических приемов нельзя было создать нужную систему инвектив. Но тут авторы раздела опять умерили накал агрессии. По их словам, «замечательный русский писатель Василий Гроссман здесь ни при чем. Просто иные сообразительные сочинители пользуются сегодня его именем и наследием, чтобы приписать ему свои собственные, глубоко оскорбительные для его памяти идейки по принципу: „мертвые сраму не имут“. Мертвые — нет, а живые, на наш взгляд, должны, хотя бы в минимальной степени».

Техника полемики была националистической. Не откровенно, а, скажем так, прикровенно. Маркиша предупредили: тему русской государственности ему следует избегать, даже на Гроссмана ссылаться нельзя. Иначе — обвинения в сотрудничестве с КГБ и провоцировании антисемитизма.

На инвективы Маркиш ответил. 21 февраля 1986 года газета «Русская мысль» опубликовала его статью «Любил ли Россию Василий Гроссман»[162]

.

Обвинения Маркиш отверг безоговорочно. По его словам, решил ответить «Континенту» не ради того, чтобы защитить «самого себя и не ради полемики. Меня тревожит доброе имя „моего“ писателя: вместе с профессором Ефимом Эткиндом я готовил русское издание „Жизни и судьбы“, написал о Гроссмане книжку (она вышла и по-русски, и во французском переводе), с полдесятка статей. Так был ли все-таки ненавистником родной страны и родного народа подлинный автор размышлений, составивших 22-ю главу повести „Все течет…“?».

Маркиш защищал Гроссмана. Аргументировал ссылками на биографию писателя и контекст. «22-й главы». Подчеркивал, что ненависти к России там «нет, расизма — и того менее: тысячелетнее рабство объяснено не генами, не кровью, но историческими и геополитическими обстоятельствами, и особенно отмечено, что если бы на месте русских оказались французы или англичане, они узнали бы ту же судьбу».

Наконец, утверждал Маркиш, его оппоненты игнорируют литературную традицию. Причем неважно, умышленно ли: «Если гневные и горькие слова русского писателя о России считать доказательством русофобства, придется зачислить в русофобы, даже и не знаю какую часть русской литературы, — может, половину, а может, и больше, без различия времен, направлений и жанров».

Маркиш настаивал, что если пользоваться критериями его оппонентов, «русофобами» окажутся многие русские классики. Например, Салтыков-Щедрин, Бунин и т. д.

Особое внимание уделено теме «выбора России». Маркиш напомнил, что «не Гроссману принадлежит мысль о сродстве между большевизмом и русской душой, не им высказана она впервые. Теперь уже не только в эмиграции, но и в России достаточно многие знают, что самым громким и авторитетным проповедником этой идеи был Николай Бердяев; с ним соглашаются или спорят, но ярлыка русофоба ему не лепят».

В среде эмиграции авторитет Н. А. Бердяева тогда — бесспорен. Подразумевалось же, что азартные националисты лишь постольку не инкриминируют «русофобию» знаменитому философу, поскольку он — не еврей. Стало быть, волне очевиден антисемитский подтекст споров о том, чьи историософские концепции уместны.

От полемики в таком дискурсе Маркиш и дистанцировался. Подчеркнул: «Я никогда не выступал стороною в русских спорах, не выступаю и теперь. Русский еврей по рождению, языку, культуре и самоощущению, я не стал русским, расставшись с Россией…».

Здесь ключевые слова — «сторона в русских спорах». Маркиш подхватил брошенное ему обвинение и повернул его против обвинителей: если они полагают, будто оценка аргументации зависит от этнического происхождения автора, то нет и нужды спорить с ними. Как незачем полемизировать с нацистами.

Спор, значит, окончен. Далее же Маркиш резюмировал: «Но, ставя на первое место свои еврейские интересы и нисколько этого не скрывая, я не отрекаюсь от страны, где родился, от народа, чья судьба была моей судьбою, чья культура остается моею культурой, чье будущее заботит меня почти с тою же остротой, что мое собственное будущее. И потому мне так больно, когда русские люди в эмиграции — свободные русские люди! — готовы отвергнуть, отбросить свои национальные богатства по причинам случайным и совершенно неосновательным, вроде минутного раздражения или безрассудной обидчивости».