Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Кроме первого краткого письмеца гг. Барейсс, — я наугад послал в начале апреля на Берн, «америк<анская> колония», не знал их адреса, — послал я им большое письмо по-французски на Цюрих, к<а>к Вы мне дали знать. Послал 28 апреля. Была потребность души сказать им — «благодарю», сказать, чем явились для меня Ваше письмо и их «сердце» — воистину, светом во тьме. Какие были тягостные полосы дней... да и поныне такое нападает отчаяние, такая гиря давит сердце, душу... когда раздумаешься, углубишься — во все... Отчаяние... Сколько труда, жертв положено, чтобы снять с мира, сбросить проклятый гнет «расизма»! «германизма<»>, в отвратительнейшем его образе!.. Да, победа. Но — не над всем... О, сколько ужаса в мире еще, еще... — и выступает ясней и ясней новая глава Гидры, и пасть не менее страшная... И отсюда мое отчаяние... сознание страшного «тупика», сознание принесенной и неокупленной жертвы. Я душевно смят, размагничен, мысли не соберу, а сердце... — томится бессильно, безнадежно.

Ну, оставим, так все понятно. Бессонными ночами все видишь, и что особенно тяжело: негде сказать, да и

некому... У нас, русск<ой> эмигрэ, нет свободного органа, в нас разброд и засилье «малых», всячески «малых». Да и в туземной печати не вижу дерзаний и углубленности, и смелости мысли, и сознания «апокалипсичности» творящегося в Жизни. Я слышу лишь полутоны лепета, какой-то старческий шепоток или «детский» лепет. И заполняющий все чертополох лжи и лицемерия. Такой, по мне-то, тупик, во всем, что ждешь — вот-вот даровано будет миру Откровение... — ведь уже дошло, как 2000 лет тому... — уже пришел час. И немудрые девы спят, — как 2000 лет, тогда. Уже, кажется, не по силам человечеству осмыслить это ныне

, уже слишком глубоко пронизала дух атрофия духовности... да, исказился человек, лишился сил. Стандартизация в вещах овладела душами, штампует их «по ленте», — у мира уж нет лица живого, — линюче и тускло, узко и тупо, до отвращения. Вот оно уже общее — «На пеньках»! Теперь можно было бы дать «издание дополненное»… если бы у меня еще оставались силы... Но я весь, — по инерции, что есть живого во мне, — силюсь отдаваться «Путям Небесным».

Теперь — к «ближе». Еще не ушло, и я кричу Вам, милые, «Христос Воскресе». Мы так и не поликовались... Посылки через Кр<асный> Кр<ест> не получил еще. Но мне выслали за мой гонорар две через какое-то О<бщест>во посылок, — и довольно удачно. Теперь прошу белья... весь обносился, хожу — безо всего... Мне было стеснительно говорить об этих «мелочах» милейшему господину, явившемуся ко мне от друга почтенных Ваших друзей Б<арейсс>. Я растерялся, и не нашел — сил затруднять людей, занятых более важными делами. Простите мне эту «стеснительность», но она — органическое мое... не преодолеешь. Зато я очень выручен деньгами, получив 5 т. фр. фр., и полагаю, что это от Б<арейсс>. Великое им спасибо. Молюсь за них и за Вас, милые. Знаю, сердцем и на опыте, что мои дорогие отшедшие пекутся обо мне и хранят меня. Знаю... Сколько бы мог сказать Вам!… как ощутимо было их касание!… Теперь, только бы дал Господь почувствовать Его в живом сердце!… не только зовом и разумением, а се-рдцем!.. — Никуда я не шевельнусь, нет у меня ни воли, ни силы к передвижениям. Лежишь часами... — слабость охватит, — и вот-вот возопишь, дико, в голос... безумным воплем, от одиночества, от бессилия, от потрясающей яркости безвыходности всего, во всем!.. Зачем, зачем вкусил ты, хоть чуть-чуть... — от «Древа Жизни»? Ведь вкусил же, ведь чувствуешь это, вкус-то помнишь?! зачем вкусил от «познания добра»?! Ведь это предел отчаяния сознавать: лучше бы не вкушал!… Простите!.. — поняв

все, Вы простите мне этот животный вой! Вы знаете меня, Вы знаете все, что есть душа моя, Вы, как никто другой, знаете мое, от чего не отрекусь! — и потому простите. Вы гениально, чутко поняли и старались дать понять... — Но что это, маленькое мое, когда само СЛОВО — затерялось в пустыне!..

Обнимите друг друга, за меня, я весь сердцем рвусь к Вам, но это безнадежно. Мне тяжко и больно жить, страшно. Жду, когда мои дадут мне знать — пойдем.

До сладкой боли в сердце, Ваш Ив. Шмелев.

<Приписка:> En russe.

365

И. С. Шмелев — И. А. Ильину <28.V.1945>

28. 5. 1945.

Дорогой друг Иван Александрович,

Только что закончил трудную работу — «Творчество Чехова», для одного швейцарского издат<ельст>ва, как введение-предисловие к предполагаемому томику рассказов, выбор коих я же и сделал. Главное в работе — об основном, что дает, чем дышит наша литература. Это особ<енно> важно в наше время.