Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Писал Вам — открыткой фр<анцузской> — 27. VII, наспех и в постели, ослабло сердце. Теперь чуть поокреп. И все эти дни велич<айших> событий, событий порядка над-исторического, вне охвата человеч<ескими> чувствами и рассудком, как же томился! — и как же алкал и жаждал слова Вашего! Сплющен, потрясен, изнемог... Это п<ись>мо к Вам — попытка «найти себя», укрыться от «страшного шепота» — меняя определение Пушкина, — утвердиться... — хотя бы в беседе с Вами издалека. Видится мне, что никогда еще Книга Судеб не открывалась мне так полно и откровенно людям, как ныне... — всмотрись и постигай. И страшно чувствовать, что как будто всуе открыта Книга. Эти посл<едние> недели и дни я все крепче убеждаюсь — очень сокровенным процессом мыслей и чувств, как бы молниеносным взрывом

совести, «совестного акта», — Ваше определение! — что слепое мое нащупывание «плана», «предустановления», «вех» — для постижения Воли Вышней над судьбами чел<овечески>ми — нежданно найденное мною в работе над «Путями Неб<есными>» — верный как б<удто> путь... Есть «план» для судеб мира, как и для каждого из сущих. И так ярко представляется мне, что единственно верная дорога — «путь Откровения»! События свершались в таком порядке, в так<ом> соотношении, так знаменующе, что жуть охватывала, будто, поистине, ты

... — «их высоких зрелищ зритель», что — «в их совет допущен был...» [473] Это не скажешь с дост<аточною> полнотой в п<ись>ме, об этом часами надо изливаться, в мыслях, в чувствах, намеках... Ведь на наш<их> глазах произошло «творение наоборот», явное неповиновение Св. Воле, новое грехопадение, — о, невольное, несознанное! — последствия чего — не поддаются учету самым страстным напряжением мысли и воображения! Раскована скованная с-и-л-а, первичное выражение Хаоса. И в этом «грехопадении», в этой «расковке» — величайшее из дерзновений чел<ове>ка, бессознательный вызов безгрешной гордости Тайне, Великому Ковалю порядка-Плана вызов, и вместо гордого-благородного торжества и Аллилуиа... — такое греховно-земное, такое деловое применение! О, как же страшно чувствуется-слышится это «шевеленье Хаоса»! — смертоносное, мириады веков скованное, во имя Плана, — ныне — принявшее вид игрушки-смерти в руках человечества-младенца! Случайно ли все это?!.. Нет... это как-то входит в неведомый План, новое грехопадение, как, м<ожет> б<ыть> последнее следствие библейского. И как знаменательно, что расковка произведена в элем<енте> «Плутоний», в т<а>к ск<азать> адовом элементе земли — понятие материи, по Бытию, — «в начале Бог сотворил

небо и землю»… [474] Мы как бы «в начале Конца», на жутком перевале, откуда открывается вся Судьба и с нею — осязаемая Вечность. Не только «шевеленье Хаоса» чувствуется, но и тихое дуновение Божества... как бы близкое Откровение и — Завершение. Дело, конечно, не в японцах или американцах, — а в чем-то неизмеримо важнейшем, предельном для человечества, и странно, — и непостижимо страшно, — что чел<овечест>во этого никак не сознаёт! Какое тут «тихое житие» — после войны — по привычному расписанию?! Да ничего подобного... а «уже близится». Мы вступили — говорю о буд<ущих> поколениях, если им суждено народиться, — в «последнее Истории нашей», где слагаются — вернее, срываются! — ограды-разделы между видимым и невидимым, где, при распаде понятий и сущности времени

, вот-вот откроется видение Вечности, последняя тайна исчезает, и — вдруг! — Преображение! всеобщее и окончательное. Случившееся «дерзновение-падение» не имеет остаться без Суда, — и уже слышны шум Пришествия, Преставления-света. Земные пределы перейдены, — м<ожет> б<ыть> даже перескачены ретиво, — кончается история. И как же дерзновенно и некрасиво. Но это, м<ожет> б<ыть>, так умишке кажется, а все — в Плане?…