Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Я уже не могу говорить о меньшем... — о страшных человеческих деяниях перед концом, о полном провале «гуманизма», о страшной роже «третьего гауденс’а». [475] О, какой финал! «какой пассаж»! Проснусь ночью и содрогнусь, и пронзит острое отчаяние. Так бесславно, так невнятно-дерзко, так... бездарно кончать Историю! И при таких-то возможностях! При таком-то «награждении», при таком доверии: «будьте совершенны, как Отец ваш небесный совершен есть»! [476] Такое приравнение к Себе, такая любовь, такая... свобода... — и какой же... дивертисмент! Плюнуть — и растереть?!.. Ведь дано же задание — о, дивное! — освободи бесконечную силу твоего духовного атома, и — познай себя, и через сие — ВСЕ

! Вот он — рай-то обетованный, Рай — уготованный... — и как же давно, указанный! — по единственно верному пути Слова. И что же...?! Челов<ечест>во лишь заглядывало в эту «таблицу элементов» и только то и делало, что... херило их, а не заполняло «клетки». Какие — у нас-то! — были «Менделеевы»! а?! Заглядывали? Нет, — казали и за уши тянули Ноль. Ведь тот же, каж<ется>, Феофан Затворник предостерегал творцов новой физики космогонической: «если бы знали, что в одном когте беса такая сила, что, ежели бы ему было дозволено — ! — черкнуть сим когтем... вся вселенная испепелилась бы!…» [477] Две тысячи лет тому указан

путь расщепления духовного атома: «если имеешь веру с зерно горчичное, скажи этой вот горе — «двинься [478] и т. д.». Есть сила, которую должно было освободить чел<овечест>во! — пустить в мир!

Для меня все эти «мелкие события» людской беспомощности в иные миги становятся бесспорными документами непреложности истины: «словеса же Мои не прейдут». [479] «Близко, уже при дверех». [480] И какая печаль! И — «кому повем?» И не нахожу в себе воли-силы двигать дальше мои «Пути...» Занятие — «для себя», забвение в пасьянсе. Бесполезно. Ведь ныне же не хромой бочар идет с горы, надев на голову кадушку — «Бежин луг», — а — «Явление»… — см. карт<ину> Иванова, [481] и с полным основанием говоришь себе — «к чему теперь — «все это»?!» Воистину, как Цицерон, зрим «закат звезды ее кровавой»… [482]

— мни: вселенной. Мню. О, как мню!… И как же отчаянно и облегчительно-горько повторяю — «Тревожный дух, почил ты наконец...» [483] Горько, апофеоз-то уж больно... мизерабельный! Был князь — а стал... грязь. Т. е. позорно провалился, и вот — не шутите, легкомысленные! — Суд, близится. Не верите, милые? А месяц тому, верили, что... раскуете?! А сковать-то и силы нет. Вот это ку-зне-цы! А о прочем что же и говорить... чего в газетах не пишут, чего и бумага не вынесет — раскуется. И потому — перейду на бытовое.

Живется... сами понимаете, как живется... Разве что вот — жуется... — но нельзя же одной жвачкой быти?! Впрочем, почитываю иногда — достаю — «Газет дэ Длозан», кое-что и познаю... в том же духе. Ни-кого, кому бы мог поведать, облегчить душу, найти отклик... — «рютабага» [484] всех и все поглощает. Полное одиночество. Ищу в мировой печати... — не слышу отзвуков. Оглушение, оголтение, «жизни мышья беготня». [485]

Как будто — ничего не переменилось! а?!… Вызываю тени Великих, взываю... и... как мой профессор в «На пеньках»… — «пахнет воблой и духовитой баранинкой». И нет Турген<евской> библиотеки, где можно было найти многое, стари-нное... редкостное... — немцы схряпали. Так, здорово живешь... к рукам попало. Правда, достаю что-ниб<удь> на туземном языке... Вот, хочу перечитать Марка Аврелия... [486] Библия моя — мелкого набора, глаза болят, нельзя долго. Псалмы читаю... Вы не знаете моего «последнего» рассказа — «Почему так случилось...» — в некую параллель с кошмаром Ивана Карамазова. Облегчил душу, но из сотен поймет, что я хотел сказать, — сказал ли — не смею ответить, — один, да и тот скошенно. А это как покаяние русского интеллигента — профессора. Мож<ет> б<ыть> Вы меня и поругаете. М<ожет> б<ыть> — «печенкой» припахивает... но что же делать... в «скованности»-то нашей, в греховности неискупленной нами...?!

Я послал Вам народное средство против ревматич<еских> болей. Надо иметь терпение, проводить лечение упрямо, с верой, — и бу-дет! Послал и просимые Вами адреса. Очень жду Вашего слова, о-чень... — Вы для меня — и для многих, знаю, — учитель и ободритель, Господом мне ниспосланный. Сколько я от Вас воспринял — толчков мысли, духовного опыта, примера высшего национального достоинства. Спасибо Вам, дорогой друг. И Вам, и Наталии Николаевне. Вы оба — редкостно-духовные заряды, и как, порой, чувствовал я Вашу «радиацию»! В свободные минуты, — а их много у меня! — я подхожу к своему «садику» на скамейке перед окошком, созерцаю «Помпеи», след «атома», — зато как много стало солнца у меня! — и любуюсь на моих младенцев: лимончик, выведенный, апельсинчики, финички, гвоздику и гераниум... — цветут эти пышно. Маленький «рай» мой... Обнимаю Вас, дорогие, и мысленно вижу Вас. Господь да сохранит и направит нас, жаждущих!